Но Иван Тимофеевич твердо отклонял эти советы. Каждому, кто приходил к нему с предложением отступить или заключить перемирие, он отвечал одно:

— Стыдно говорить об отступлении или о перемирии. Мы именно здесь должны нанести белым удар. Запрещаю отступать. В Фараб уже прибыл Казанский полк. Если продержимся еще полчаса, он подоспеет.

И действительно, Казанский полк подошел. Это был один из первых сформированных в Ташкенте полков регулярной Рабоче-Крестьянской Красной Армии.

Красноармейцы быстро выгрузились из вагонов, открыли сильный огонь из пулеметов и сразу же пошли в атаку. Белые дрогнули и начали отступать.

Эзизу удалось вывести свою конницу из-под губительного огня. Он ушел берегом Амударьи, захватив и пря-тавшуюся в кустарниках сотню Артыка. Но его пехота была разгромлена.

Черкез, держа под мышкой берданку, бежал с одной улицы на другую. Он не знал города и путался здесь. Убегая от смерти, он бежал навстречу ей. Когда он повернул к реке, в грудь ему ударила пуля. Он зашатался, уронил ружье и опрокинулся на спину.

Мавы подбежал к нему, и, узнав, приподнял голову старика с земли. Но голова повисла как тыква, у которой завяла плеть. Помертвевшие глаза Черкеза как будто узнали Мавы, пересохшие губы шевельнулись. Мавы разобрал только два слова «Мавы, Чары...» Глаза Черкеза снова видели сына. Вот он, провожая отца, бежит вдоль железнодорожной насыпи и кричит: «Отец!..» Но когда Черкез хотел позвать его: «Чары, сын мой...» — язык уже не повиновался. Глаза закрылись.

С тяжелым сердцем наблюдал Мавы эту бессмысленную смерть старика. Больно было сознавать, что Черкез, которого так любили дейхане, к голосу которого всегда прислушивались, погиб не в борьбе за народную власть, а в рядах врагов народа. На какую-то минуту вспомнились Халназар, аульные баи и Эзиз-хан — это бедствие народное. Мавы еще крепче сжал в руках винтовку и побежал дальше.

За углом он увидел толстяка Покги, который метался по улице, как сурок, потерявший нору. Мавы остановился в нерешительности. Он считал, что стрелять хотя бы и в вооруженного, но знакомого и растерявшегося человека нехорошо, и решил взять мираба в плен. Но когда он подбегал к нему, Покги Вала выстрелил, пуля чуть задела Мавы. Поняв, что врагу нельзя оказывать милосердия, Мавы нажал спусковой крючок. Выронив из рук берданку, Покги упал на спину, как опрокинутая черепаха.

Солнце склонялось к закату. Стрельба прекратилась. Советники и старейшины Эзиза, лежа на песке возле разъезда, подумали: «Наши взяли город!» Но когда они поднялись на вершину бархана, то увидели беспорядочно бегущую со стороны города толпу эзизовских нукеров.

Глава седьмая

Аширу, оставшемуся в Теджене по поручению Ивана Тимофеевича, не удалось увидеть Артыка. Была уже глухая ночь, когда он доехал до Ак-Алана. Он оставил коня в пересохшем русле канала и, стараясь, чтобы ни человек, ни собака его не заметили, пробрался к окраине аула. Вдруг перед ним кто-то прячась, как и он, перебежал дорогу и спрыгнул в сухой арык. Ашир притаился за арычным валом, но вскоре успокоился: человек, пригибаясь, побежал по арыку в противоположном направлении, в степь. И тут произошло что-то непонятное: аул наполнился криками, топотом, визгом.

Оказывается, за несколько минут до этого в одну из кибиток явился непрошеный... зять. Его молодая жена, по обычаю, через месяц после свадьбы вернулась под родительский кров. До полной выплаты калыма молодым не полагалось встречаться. Увидя, что его обнаружили, зять сбежал. Его-то и испугался было Ашир.

Следом за нескромным мужем побежали с палками братья и отец молодой жены. Вместо нарушителя обычая они настигли Ашира и бросились к нему. Ашир чуть было не попался к ним в лапы. Один парень уже схватил его за плечи, но Ашир сбросил его и пустился бежать. Попавшая в спину палка сбила его с ног. Он упал, но тут же поднялся и опять побежал. Четыре-пять человек да аульные собаки погнались за ним. Людей Ашир быстро оставил позади, но с собаками было труднее; они то забегали вперед с остервенелым лаем, то сзади хватали за ноги. На шум выскочили из своих шалашей и кибиток нукеры Эзиза, несколько человек сели на коней. Наконец, Ашир, продравшись сквозь заросли колючек на дне арыка, ухватился за коня. Когда он вскочил в седло, сзади раздались выстрелы. Он ударил коня плетью и исчез в темноте.

На другой день Эзиз со всем своим войском уехал на фронт. В Теджене остался лишь небольшой отряд его конницы для несения караульной службы. Для Ашира открылась возможность свободно ходить по аулам, агитировать дейхан за советскую власть.

Прежде всего Ашир направился в свой аул. Еще издалека увидел он на пшеничном поле жнецов. Их было очень много — так много, что издали склонившихся над невысокой пшеницей людей можно было принять за поникшие и редкие в засушливый год стебли подсолнухов. Ашир понял, что это — евар, помощь, устроенная для уборки урожая на поле кого-нибудь из дейхан. Издавна существовал у дейхан этот хороший обычай — помогать человеку, оставшемуся в своей семье без помощников.

Сегодня собравшиеся на евар жали пшеницу на поле старого дейханина, сын которого ушел на фронт по эзизовской мобилизации. Люди работали быстро, подзадоривали друг друга и жали гораздо старательнее, чем делали бы это на своем поле. По всему полю звучали веселые голоса, раздавался смех. Старые женщины кипятили для жнецов чай, готовили пищу.

Солнце уже высоко поднялось над землей, пришло время передохнуть, подкрепиться едой. Жнецы собрались под ветхим навесом, где прогнившая соломенная крыша местами пропускала солнечные лучи. Рассевшись на разостланных под навесом старых одеялах и рваной кошме, усталые, потные люди потянулись к пиалам, к чайникам. Бросали короткие, шутливые замечания. Но вот появился под навесом Ашир — и все радостно приветствовали его. Давно исчез человек из аула — то ли ушел с красногвардейцами в Мары сражаться за советскую власть, а может, стал жертвой кровавых расправ эзизовских нукеров... Сары, распоряжавшийся сегодняшним еваром, усадил Ашира на почетное место. Некоторое время дейхане подшучивали над Аширом, над тем, что он сначала стал «русом», потом большевиком, а теперь снова нарядился в дейханское платье.

Больше всех, как всегда, хохотал Гандым. Но вдруг он умолк и, серьезно уставившись на Ашира, сказал:

— Ашир, говорят, ты хлопнул хромого мирзу по горбатой спине и затолкал в красный вагон. Это правда?

— Гандым-ага, — улыбаясь, ответил ему Ашир, — ты не смотри, что я в дейханской одежде. Я — солдат Красной Армии. Что мне прикажет командир, то я и должен делать. Это мой долг.

— А вдруг командир прикажет тебе расстрелять хромого мирзу? Тогда как?

- Если военный трибунал вынесет такой приговор и выполнять его прикажут мне, я не стану раздумывать.

— Я всегда верил в тебя. Если и мне дадут в руки оружие, я тоже не остановлюсь ни перед чем... Да, а почему же ты здесь разгуливаешь, почему не сражаешься на фронте?

— Тоже по приказу нашего командования...

Сары, видя, что этим расспросам Гандыма не будет конца, вмешался в разговор:

— Ты молодец, Ашир! — сказал он и обратился к Гандыму: — А ты, дядюшка Гандым, вот что должен понять: сейчас судьба народа решается не только на фронте. Вот мы здесь убираем хлеб. А ведь зерно в руках дейхан — тоже оружие. Оно может служить им на пользу или во вред. Если мы будем слушать наставления Мамедвели-ходжи, нам придется ссыпать зерно в бездонные амбары Эзиз-хана. Тогда труды дейханина за целый год пропадут и пахарь будет побит своим же оружием.

Люди внимательно слушали, что говорил Сары, и возмущенно отозвались на его слова:

— Яд вместо зерна черноглазому ходже!

— Царь брал по одному человеку от пяти кибиток на тыловые работы, а Эзиз забрал столько же людей и погнал их на убой!

— Для народа Эзиз-хан страшнее царя!

Горестно прозвучал голос старика, которому помогали убирать поле дейхане:

— Да, вот и моего сына забрали. И кто знает — вернется ли?