— Артык-джан, а тебе сколько досталось?

— Мать, если будет здорова Айна и цела моя голова, — ты голодать не будешь.

— Так много тебе дали, сынок?

— А много нужно?

— Да кто же бывает когда-нибудь сыт добром?

Артык рассмеялся:

— Не боишься преступить законы шариата?

Нурджахан сразу опомнилась и замахала руками:

— Нет, нет! Чужого добра мне не надо. Я думала, что и ты по праву получил свою долю, потому и спросила.

— Не было б греха, если б взял. Но мы живем лучше других, и я решил отказаться от своей доли, чтоб голодающим больше досталось.

— И хорошо сделал, сынок!

Услышав о том, как осрамилась Атайры-гелин, Нурджахан испуганно ахнула:

— Вай! И не совестно ей?

— О чем же думает муженек? — спросила Айна.

— Она не только за Баллы, но и за весь халназаровский ряд воюет.

Айна тихо улыбнулась, а Нурджахан, страшась и изумляясь, суеверно поплевала себе за ворот, как бы спасаясь от нечисти:

— Да сохранит бог от худшего!.. Ну, Садап нашла себе подходящую невестку...

Артык поднялся, собираясь уходить. Нурджахан принялась умолять его:

— Дитя мое, не уходи! Я так боюсь за тебя. Когда тебя нет, я все думаю, не обрушилась ли на моего Арты-ка еще какая беда. Может, вернешь хозяину оружие и эти знаки, что у тебя на плечах?

Артык ответил словами Сары:

— Тихий мужчина пригоден лишь для могилы.

— Если шумом можно обойтись, то его и без тебя достаточно.

— Мама, ведь ты родила меня не для того, чтобы прятать в одеяло. Жизнь для меня только теперь и начинается.

— Ну, вот и хорошо! Наслаждайся этой жизнью, сынок, у себя дома.

— Сказано: быку-лежебоке нет корма. Радость жизни сама не придет. За нее надо бороться, ее надо взять. Если б я спокойно лежал дома, то и Айну отобрали бы у меня. Так ведь, Айна?

Айна молча улыбнулась. Нурджахан делала знаки невестке, чтобы та поддержала ее. Заметив это, Артык начал подшучивать над матерью:

— Вот и Айна мне все время твердит: будешь лежать дома — стыдно будет показаться на народ! Спроси ее, если не веришь.

Нурджахан с тревожным удивлением уставилась на невестку:

— Айна-джан, так ли?

— Мама, храброго пуля не тронет, — спокойно ответила Айна.

— Ой, невестушка! Ты, оказывается, его еще и подхлестываешь! Нет, дети мои, неспокойна у меня душа. Конечно, сынок, ты сам знаешь, что тебе делать. Только я прошу: будь осторожен...

Айна, провожая Артыка в город, сказала:

— О доме не беспокойся. Будь здоров там, куда идешь. А я всегда разделю с тобою судьбу.

— Айна моя, — радостно воскликнул Артык, — я так и думал, что ты поймешь меня и поддержишь!

Глава пятнадцатая

По возвращение в Теджен Артык коротко рассказал Эзизу о событиях в ауле. Когда Эзиз поднял глаза на своего нукера, они были красны от прилившей крови. Но внешне он остался спокоен и только сказал:

— А я о чем тебя просил?

Артык ответил невозмутимым тоном:

— Эзиз-хан, я тебе ничего не обещал.

Эзиз задрожал от гнева и хрипло рявкнул:

— О чем я тебя просил? Отвечай!

От этого крика кровь закипела в жилах Артыка. Ему захотелось еще громче крикнуть в ответ. Но он сдержал себя, и только голос его стал глухим от волнения:

— Эзиз-хан, я оружие твое взял не для того, чтобы слепо носить его. Я ношу его, чтобы служить тебе и чтобы исцелить свои раны. Я живой человек.

— Вижу... Ты что же — хочешь перебить мне ноги?

— Ошибаешься, Эзиз-хан.

— Кто ошибается?

— Ты. Если б яхотел бороться против тебя, я стал бы красногвардейцем Куллыхана. А я и во время восстания шел с тобой й теперь ношу твое оружие. Я и жизнью своей готов пожертвовать ради тебя... по правде говоря, — ради народа. Но я свободы своей тебе не продавал. И если ты будешь ставить мне в вину каждый мой шаг — тогда на, бери оружие! — сказал Артык и бросил перед Эзизом винтовку.

Эзиз еще раз посмотрел на Артыка и опустил голову. Тяжелые веки прикрывали его налитые кровью глаза, гнев душил его. Нукер, которого он возвысил, пошел наперекор его воле. «С ним надо покончить теперь же, одним ударом», — думал он, и в то же время в голове У него мелькала мысль: «Нельзя упускать таких людей! Сегодня уйдет Артык, завтра, чего доброго, лишусь и Кизылхана. Каждый отколовшийся от меня может присоединиться к моим врагам...» Но он считал недостойным своего имени, имени Эзиз-хана, то бесчестие, которому подвергся один из его советников, уважаемый человек. Это унижало его самого.

Некоторое время Эзиз колебался. Ему казалось, что кого бы он ни упустил из рук — Артыка или Халназара, — это нанесет ему большой ущерб. А между тем надо было выбирать кого-то из них. И Эзиз мысленно взвешивал того и другого, прежде чем прийти к окончательному решению.

— Артык, — заговорил он голосом, в котором еще слышалось раздражение, — дружба бывает прочна, когда друзья советуются и действуют в согласии. Я не променяю тебя на сотню таких, как Халназар. Но раз ты пока еще не понимаешь моей политики, то постарайся хотя бы понять мое положение. Если в следующий раз ты опять вздумаешь затеять такое дело, — предупреди меня. Тогда я не окажусь в неловком положении, и у меня не будет оснований упрекать тебя. А сейчас — что будут говорить про меня в народе? Скажут, что Эзиз-хан в жестокости превзошел царя, ограбил своего же советника...

— Так могут говорить только четыре-пять баев, а народ будет тебе благодарен.

— Ты больше моего бываешь в народе, — может быть, это и верно. И все же надо действовать осторожней.

— Эзиз-хан, здесь все ясно: пусть обижен один бай, зато сто семей бедняков спасено от голодной смерти!

Эзиз задумался, и вдруг его осенила мысль: «Если уж делать выбор в пользу Артыка, то глупо останавливаться на полдороге. Этот своевольный упрямец, пожалуй, прав: ценою временного недовольства одного бая можно купить преданность сотен людей. Бай успеет еще вернуть свое сторицей, а сейчас важнее всего сплотить под своей властью голодных людей».

И Эзиз, подняв голову, обратился к Артыку:

— Возьми десятка два своих джигитов, поедешь со мной.

Услышав обычный приказ, Артык понял, что гроза миновала.

В сопровождении Артыка и двух десятков его джигитов Эзиз-хан проехал по главной улице города. В конце ее виднелась большая толпа. Указывая на нее, Артык сказал:

— Вот смотри, Эзиз-хан, если хочешь знать горе народа. Это толкучка.

Дул холодный, пронизывающий ветер. На толкучку падали неверные блики солнца, лучи которого с трудом пробивались сквозь тяжелые тучи. Среди скопища людей не было почти ни одного человека, не придавленного нищетой: кругом виднелись только лохмотья, едва прикрывающие наготу. Все ежились от холода и еле двигались от истощения. Вещи, которые продавали и покупали на этом базаре, не стоили и ломаного гроша. Голодные дейхане бродили тут же, среди городской бедноты. Они хлынули в город, чтобы не умереть с голоду, в надежде найти пропитание для себя и для своих детей.

Прямо среди улицы горели костры, на таганах стояли котлы с обломанными краями. В них на кунжутном масле поджаривалось почерневшее тощее мясо. Горьковатый дым и тошнотворная вонь носились в воздухе, по люди вдыхали этот отвратительный чад с таким наслаждением, словно это был запах плова. Вокруг котлов толпились голодные. Истекая слюной, с завистью смотрели они на счастливцев, которые грызли жесткое, жилистое мясо. Иные, не выдержав соблазна, выхватывали мясо из рук продавцов и убегали. Продавцы бросались за ними вдогонку, поднимался шум, крики. И не было никого, кто бы смотрел за порядком, предупреждал драки, поминутно возникавшие между голодными людьми. Среди торговцев, хозяев котлов сновали поставщики мяса — такие же люди в лохмотьях. Завернув в чекмень свой подозрительный товар, они ходили от котла к котлу, предлагая жесткую ляжку без признаков жира, голову или ребра. И никого не интересовало, какое это мясо — баранье, собачье или ослиное.