Артык пошутил:

— Ну, пропал! Яд разольется по телу — смерть!

Когда яма была разрыта, глаза дейхан заблестели, как у детей. У всех проснулся давний, неутоленный голод. Со всего аула сбежались женщины, дети. К яме протянулось множество рук с мешками, с чувалами. Гандым прибежал с женой и дочкой, принес две торбы и два самых больших чувала.

— Артык, не забывай, — сказал он, дрожа от нетерпенья, — мне с Халназара помимо этого причитается! Артык похлопал его по плечу:

— Дядюшка Гандым, не волнуйся! Кто ж не знает, что бай ограбил тебя? Ты получишь две доли!

Всю ответственность за дележ Артык взял на себя и сам стал руководить раздачей зерна. Дележ походил на праздник. В полном порядке, без всякого шума и ссор, каждый получал свою долю.

Халназар лежал в кибитке, прислушивался к ликующим голосам и изнемогал от мучительных дум. Он рассчитывал за каждый батман этой пшеницы получить по верблюду, за каждый пуд — по ковру. Он думал нажиться в этом голодном году, чтобы в следующем сравняться богатством с Артыном-ходжайном, собирался открыть в городе магазин, построить хлопковый завод, пустить мельницу. И вот богатство уходит из рук. Уж не до завода тут; хорошо, если удастся вернуть зерно в будущем году пуд за пуд, батман за батман. Чтобы записать в книгу, кто сколько взял, Халназар послал за Мамедвели-ходжой. Но того нигде не нашли.

И тогда Халназар не выдержал, — встал, кряхтя и охая, взял в руки длинную тонкую палку, нож и пришел к яме. Он знал в лицо всех жителей аула и мог не записывать их имен. Надрезами на палке он стал только отмечать, сколько выгружалось из ямы зерна.

Пшеницу делили большим ведром. Артык сыпал зерно в мешок, Ашир считал. Сначала на каждую кибитку давали по двадцать ведер, а где большая семья — по двадцать пять. Когда в мешки Гандыма посыпалось янтарное зерно, ему показалось, что сама река счастья потекла к нему. Его опухшее лицо засияло, безжизненные глаза засверкали.

— Жена! — крикнул он своей Биби. — Хвати об землю ступу вместе со жмыхом, с которым вошла в мой дом нищета! Да здравствует Халназар-бай!..

Смех Гандыма спутал Халназара. Он не знал — то ли он не отметил долю Гандыма, то ли сделал вчетверо больше надрезов. А Гандыму было все равно: пусть Халназар испещрит своими зарубками хоть все жерди своей кибитки! Его восьмилетняя девочка, та самая, которую когда-то здесь, у стойла Мелекуша, Халназар толкнул так, что она ткнулась лицом в пыль, бодро тащила теперь, несмотря на слабость, полную торбу пшеницы в свою кибитку. Тогда бай даже не видел, как уходила она вся в слезах, теперь же он провожал ее злобным взглядом.

Артык не взял себе доли, решив: «Меред прокормит семью, а я как-нибудь перебьюсь». Но когда очередь дошла до Ашира, он распорядился насыпать ему лишних двадцать ведер пшеницы, как особо нуждающемуся дейханину, вернувшемуся с тыловых работ. Никто против этого не возражал.

Яма оказалась глубокой, глубже, чем в рост человека. Из нее выгребли пшеницы около шестидесяти верблюжьих вьюков. Голодающим досталось столько, что должно было хватить до весны. Особо нуждающимся досыпали по два-три ведра. Ашир вспомнил обещание, данное Мавы, и шепнул об этом Артыку. Остаток пшеницы — двадцать пять ведер — Артык велел насыпать в чувалы и отставить в сторону.

Халназар посмотрел на пустую яму, на последние чувалы и спросил:

— А это чья доля?

Артык, улыбнувшись, ответил:

— Бай-ага, это божья доля!

Глава четырнадцатая

Черная кибитка не казалась больше Артыку пустой и неуютной. Если снаружи она походила на арбуз породы «черный-сморщенный», то внутри она напоминала ему разрезанный арбуз — красный, как жар саксаула.

Переднюю стенку ее украшали узорчатые ковровые чувалы, над ними были развешаны ковровые торбы тонкой работы, прекрасный ковер лежал в глубине, перед чувалами, большой ковер - посредине, сразу за очагом, маленькие ковры — по обеим сторонам его. Кибитка была словно усыпана цветами. И Артык гордился тем, что все это сделано руками Айны.

Но истинным украшением кибитки была сама Айна — в шелковом платье, в широком сверху и суживающемся книзу борыке с позолоченными подвесками на лбу, в шелковом платке, бахрома которого падала на плечи и на круглый серебряный нагрудник, усыпанный по окружности цветными каменьями.

Артык находил, что в одежде замужней женщины Айна стала еще красивее. Он любовался ее движениями — легкими, плавными. Чтобы она ни делала, всегда гибкая, упругая, как тростинка, все у нее выходило ловко, умело. Руки ее прилежны, пальцы проворны. Во всех уголках кибитки чистота и уют, посуда и утварь на месте.

С тех пор как Айна вступила в черную кибитку, и Нурджахан точно помолодела. Она стала опрятней одеваться, следила за чистотой. Глаза ее приобрели живой блеск, на лице появилась улыбка.

Изменилась и Шекер. На ней шелковое платье. В манере вставать и садиться, во всех движениях чувствуется уже степенность взрослой девушки. Теперь она, так же как Айна когда-то, подолгу сидит в глубине кибитки, старательно вышивая и показывая свою работу Айне.

Нурджаха н уверяет, что Айна оказывает благотворное влияние и на дядю Артыка и на соседок. По ее словам, молодые женщины и девушки часто обращаются за советом к Айне, а один из сотканных ею ковриков ходит по аулу из рук в руки как образец. Девушки учатся у Айны, как вывести ровно край ковра, как делать узелки, как подрезать и выравнивать ворс, делая более четким рисунок.

После раздела халназаровской пшеницы Артык, несмотря на усталость, отказался переночевать в кибитке Мереда и поздно вечером ушел к себе в аул. Утром он проснулся посвежевшим и бодрым, — усталости как не бывало. Айна заварила чай, налила в пиалу и близко подсела к нему. Артык с нежностью взглянул на жену. Глаза Айны заулыбались, на щеках появились ямочки.

— Долго же ты пропадал в городе... — начала она и запнулась.

Артык отставил пиалу с чаем и тоже улыбнулся:

— Айна моя, понятно, что ты хочешь сказать. Я знаю, что ты всегда ждешь меня с нетерпением, и никогда об этом не забываю.

— Тогда что же тебя...

— Жизнь теперь круто повернула в другую сторону. И главный источник ее — в городе. Вот эта жизнь и заставляет меня так часто отлучаться.

— Артык-джан, тебе нравится жить этой беспокойной жизнью?

Артык взял Айну за. руку, стал перебирать ее пальцы:

— Где бы я ни был, Айна, сердце мое всегда с тобой.

— Я знаю. Но если б ты сам был рядом со мной, было бы еще лучше.

— Айна моя, неужели ты хочешь, чтобы я сидел в кибитке, сторонился общего дела?

— Нет, я говорю так только потому, что хочу все время быть с тобой. Я люблю тебя за то, что ты такой смелый и сильный, горжусь тем, что тебя уважает народ.

Артык еще раз убедился, что живет с Айной одними мыслями и стремлениями. Ему так же не хотелось разлучаться с Айной, как и ей с ним. Но события, охватившие родной край, не давали ему спокойно сидеть в кибитке. И Айна начинала понимать, что, сколько бы Артык ни давал обещаний, он не сможет усидеть дома.

За чаем Артык рассказал о дележе байской пшеницы.

— Ой, сынок! — испуганно сказала Нурджахан. — А разрешает ли это шариат? Дает ли такое право адат?

— Не волнуйся, мать. Шариат разрешает даже воровство, когда дело идет о спасении человека от смерти. А мы спасали людей от голода и, кроме того, взяли по праву, каждый — свою долю.

— Если это — право, так почему же столько криков и воплей?

— А когда Халназар отнимал у нас, что же мы — радовались? Вспомни урожай с общинной земли!

— Но ведь бай покупал за деньги!

— Сколько же этих денег перепало тебе?

— Мне? Зачем смеешься, сынок. Ничего и не получила, ни гроша.

— А зерно привозили в кибитку?

— Какое зерно?

— Ну, а что же тогда дал мой труд в течение целого года?..

Нурджахан ничего не ответила сыну. Ей было понятно, что Артык трудился весь год и остался без хлеба, не понимала она лишь одного: как удавалось Халназару присваивать этот труд. Считалось недозволенным отбирать чужое добро, все равно у кого — у бедного или богатого. Но она радовалась тому, что теперь такие, как Гандым, не умрут с голоду, перебьются до будущего урожая. Она хорошо представляла себе этот дележ, эти мешки и чувалы, наполненные пшеницей. В нынешнее голодное время за каждый такой мешок зерна можно купить верблюда. Внезапно в ней проснулась старческая жадность, и она спросила, забыв и жалость к баю, и запреты религиозных обычаев и законов: