Поднялся он поздно. Было уже совсем светло, утренний туман рассеялся, да и роса почти высохла, и все же его никто не заметил. Возблагодарив Господа, он вернулся на дорогу.

Он шел, опустив голову, не обращая внимания на редкие кареты, считая пройденные мили. Еще немного, и надо будет поесть или хотя бы выпить, придется искать еду.

Он снял ботинки и высыпал колкие камешки. Подметки стерлись и начали рваться. Скакавший навстречу, в сторону Лондона, всадник сказал: «А вот и еще один косарь не у дел» — и бросил ему пенни, засверкавший на солнце. Джон поднял монетку и крикнул вслед всаднику слова благодарности. Свой пенни он обменял на полпинты пива в таверне под названием «Плуг», где укрылся от проливного дождя, без устали барабанившего по толстому неровному стеклу в окне таверны.

Вновь отправившись в путь, он миновал за милей милю, сам того не замечая, но к ночи голод и усталость сделали свое дело, и мили стали длиннее. Дойдя до деревни, он решился постучаться в один из домов и попросить огня, чтобы разжечь трубку, а потом попытать милосердие здешнего викария. Старуха провела его в маленькую гостиную, где девушка расшивала кружевами подушку, а напротив нее сидел джентльмен и глядел во все глаза. Джон спросил, как найти дом викария, но никто ему не ответил. Может, у него пропал голос? Но ведь он явственно себя слышал. Старуха принесла ему горящую свечку. Он втянул дым, голова закружилась. Девушка что-то сказала, не поднимая головы. Джентльмен улыбнулся.

Вновь выйдя на дорогу, он натолкнулся на разговорчивого и участливого селянина, который шел ловить почтовую карету. Тот сообщил, что викарий живет очень уж далеко, пешком не дойти. Джон спросил, где тут можно устроиться на ночлег, нет ли поблизости, к примеру, амбара с сухой соломой. Селянин ответил, что неподалеку есть постоялый двор «У барана», и велел идти за ним. Однако Джон далеко не ушел, вскоре ему пришлось присесть отдохнуть на груду кремня. В желудке жгло от голода, ноги отказывались идти. Селянин был добр и не торопился уйти, но, заслышав звон церковных колоколов, все же поспешил прочь, чтобы не упустить почтовую карету.

Постоялого двора Джон так и не нашел. Он прилег отдохнуть в тени вязов, но шумевший в их кронах ветер не давал уснуть. Когда начало темнеть, он встал, чтобы отыскать место получше. В разрозненных домах вдоль дороги, таких уютных и таких отчужденных, уже горел свет.

В конце концов ему попалась на глаза вывеска «У барана», но денег у него не было, так что зайти внутрь он не решился. К дому был пристроен сарай, но мимо то и дело сновали люди, и Джон не осмелился к нему приблизиться. Вместо этого он вновь двинулся в путь. На дороге было темно, а там, где на нее отбрасывали тень деревья, ветви которых тихо колыхались на ветру, еще темнее.

Подойдя к скрещению двух дорог, он от усталости не смог сообразить, где север, а где юг. И решил, что ничего решать не будет, а просто пойдет куда глаза глядят, но вскоре понял, что ошибся и снова идет туда, откуда пришел, с каждым шагом становясь все ближе к Фэйрмид-Хауз, к Лепардз-Хилл-Лодж, к темному лесу. Уже не в силах идти, лишь еле-еле шаркая ногами навстречу тьме, он слушал собственное горестное поскуливание. Ему даже показалось, что он и не идет вовсе, а топчется на месте в бесконечном мраке. Вдруг впереди задрожал свет, то опадая, то поднимаясь с каждым его шагом. Застава. Когда он, наконец, добрался до двери и постучал, глаза уже не могли вынести этого света. Появившийся на пороге человек со свечой в руке просверлил его недружелюбным взглядом. Язычок пламени уплывал куда-то вбок. Джон спросил, правильно ли идет на север. «Вон за теми воротами», — ответил человек и захлопнул дверь.

Джон словно обрел второе дыхание. Шагая, он мурлыкал себе под нос старую песню о Марии с гор[26]. Выпевал ее имя. Все ближе и ближе к ней.

Но силы вновь оставили его. Заприметив у дороги дом с большим крыльцом, он заполз туда и растянулся на досках. Ему как раз хватило места, чтобы вытянуть шишковатые ноги. Он напомнил себе, что надо будет подняться раньше здешних жителей. От дома исходил покой, к которому он потянулся, словно ребенок к матери. Все обитатели дома спали. Он слышал их храп и поскрипывание соломенных матрасов.

Проснувшись на рассвете, он вновь ощутил прилив сил. На западе небо было белым и голубым, а на востоке, прямо над головой, раскинулась дорога, вымощенная ярко-розовыми облаками. Джон вознес хвалы двум своим женам, своей дочери — королеве Виктории, и вновь тронулся в путь.

Пройдя несколько миль, он остановился отдохнуть у ограды какого-то поместья. Из ворот парка вышла высокая цыганка. Джон спросил, куда это он пришел, она объяснила. С виду она показалась ему женщиной честной и порядочной. Они дошли вместе до ближайшего города, и всю дорогу она едва слышно напевала. А там посоветовала Джону засунуть что-нибудь в шляпу, чтобы выпрямить тулью. «Слишком бросаетесь в глаза», — сказала она. Когда им пришла пора расставаться, поскольку ей нужно было в другую сторону, она подсказала ему, как пройти короткой дорогой мимо церкви, но он не решился срезать путь, ибо из-за голода и усталости боялся заблудиться.

Мир вокруг него начал гаснуть, исчезать. Остались лишь боль в коленях, голод, тяжесть в руках и биение в левом боку. У поля вдоль дороги он увидел сточную канаву и прилег туда поспать. Проснувшись, обнаружил, что замочил бок. Но поднялся на ноги и пошел во тьму, в ночь, во всеохватную мглу.

Утром его осенило. Он опустился на четвереньки и принялся есть сырую траву. Сладкая и незамысловатая, она была сродни хлебу. Тут он сообразил, что может съесть и кое-что еще, вытащил из кармана табак и принялся жевать его на ходу, сглатывая горькую слюну, пока не доел весь свой запас.

Он шел и шел. Труднее всего было идти по прямой. Перед ним возник город Стилтон. Пройдя пол города, Джон присел отдохнуть на посыпанную гравием дорожку и услышал молодой женский голос: «Бедняжка!» Женский голос постарше отозвался: «Да он притворяется». Когда он, зашатавшись, поднялся на ноги, старухин голос поправился: «Да нет, не притворяется». Не обернувшись, он пошел дальше.

Пройдя город насквозь, он собрался с силами и спросил у попавшейся навстречу молодой женщины: «Я дойду по этой дороге до Питерборо?» — «Да, — ответила она, — это дорога на Питерборо». Дом. Он почти дома. Он стер с носа слезы.

На окраине Питерборо его окликнули с телеги мужчина и женщина. Они оказались хелпстонские, из его родной деревни, и признали в нем своего бывшего соседа. Согнувшись в три погибели, он крикнул им, что не ел и не пил с тех самых пор, как вышел из Лондона. Они бросили ему с телеги пятипенсовик. Со словами благодарности он подобрал монетку и помахал им на прощанье своей вконец развалившейся шляпой.

У моста, над шумной речкой, Джон увидел маленькую таверну, где его пять пенсов превратились в хлеб и сыр на два пенса и в две полпинты пива. Жуя, он задремал, не в силах держать глаза открытыми, но вскоре пища придала ему сил. Он зашагал дальше, ноги после отдыха болели сильнее, но присесть у дороги он уже не мог: дом слишком близко, и, если его увидят знакомые, — стыда не оберешься.

Питерборо. Улицы. Окна. Люди. Лошади. Питерборо тает у него за спиной. Потом Уолтон. Потом Веррингтон. Еще миля-другая — и он на месте. Подле него остановилась телега, где сидели женщина, мужчина и мальчик. «Садись!» — крикнули ему, но он отказался: он уже совсем рядом, не стоит беспокойства. Однако женщина настаивала с такой страстью, что он даже озадачился, в своем ли она уме и не пьяна ли. «Я Пэтти, — сказала она. — Пэтти, твоя жена. Садись же». Они втащили его в телегу, и он, растянувшись на спине, проехал оставшиеся до дома несколько миль лежа. Глазел на облака, плывущие над головой. Чувствовал шершавые поцелуи Пэтти на своих щеках. «Джон, — говорила Пэтти, — бедный Джон. Ты почти дома. Ты тут». У него получилось. Все осталось позади. Пэтти стерла грязь с его лица своей чистой тяжелой рукой. Погладила по голове. Ноги у него задергались. Он повернулся лицом туда, откуда шел ее запах. Облизнул потрескавшиеся губы.