— Спасибо, — сказал Джон. — Всего вам доброго. Спасибо, — и поспешил прочь под звон дверного колокольчика.

Пока он шел обратно в Хелпстон с книгой в руках, не смея ее открыть у всех на виду, на небе начал разгораться восход — размашистый, ослепительный, резкий.

А он лежал и смотрел в свое окошко на тот же крепнущий свет.

Жизнь — лабиринт без выхода, всюду ходил, везде побывал. Он услышал, как отпирают дверь, и увидел, как в нее просовывают деревянную тарелку с завтраком.

Она лежала у себя в комнате на полу и пыталась выдюжить. Ей было слышно их всех, слышно всех этих чертей на новом месте, как они кричат, как дебоширят в своих хозяевах, но поделать она ничего не могла, ведь ее заперли в этой гадкой комнате. Впрочем, так или иначе, она уже выбилась из сил, иссякла, от нее осталась одна шелуха. Из ее пальцев больше не исходит свет.

Она лежала в разверстой могиле далеко внизу, и здешние резкие голоса клубились над ней, словно клочья тумана. Лежала тихо, как только могла. А сердце продолжало отбивать ненавистный медленный ритм у нее в груди. Теплые слезы, не приносившие облегчения, заливались в уши, иссякали и вновь начинали литься. Едва заметно она шевелила руками, смыкала пальцы и слышала, как хрустят суставы. А вот короткая судорога рук, похожая на последнюю судорогу убитого. Ей казалось, что это ее — убили. Казалось, все кончено. Смерть покрыла ее толстым слоем, словно глина. И она лежала на дне этого колодца, испуская зловоние смерти, на мертвом дереве, среди мертвых стен, но не умирала. Все было кончено, но не кончалось. Господь не выказывал ей Своего Присутствия. Трудно даже вообразить, что все могло быть по-другому. Будь у нее силы, эта мысль заставила бы ее рассмеяться. Ничего больше не было. Лишь пустой свет пересекал комнату и к вечеру вновь умирал, а она вновь его переживала, лежа в темноте. Безмолвный Страж глядел в потолок и ничего не говорил. Ей хотелось покончить с собой, лишь бы хватило сил, лишь бы была дарована свобода взять свой сгнивший разум и убить, сплавить свою тьму с мировой, дождаться музыки, стенаний, струящихся кровавых цветов Судного дня. Слезы с глухим стуком падали на пол и шуршали в ушах.

Полли вела себя просто ужасно. Цветы есть нельзя, будет болеть печенка. А Полли обгрызла все цветы, вышитые на подушках, так что пришлось ее отругать и запереть в комнате, пока не научится вести себя как истинная леди, и на этом игра закончилась. Полли пристыженно сидела на полке, вытянув негнущиеся ноги, и глядела прямо перед собой. Абигайль ушла, оставив ее думать о своем поведении.

Она бежала, грохоча ботинками по половицам. Мать приветствовала ее возгласом:

— Что это за малютка пони к нам прискакала?

— Это я! — ответила Абигайль и с разбегу повисла на материных ногах.

Однако ей тут же было сказано:

— Что ж, постарайся не шуметь. И давай-ка поднимайся, детка.

Абигайль почувствовала, как мать опустила ей руку на голову, крепко обхватив макушку пальцами, — и вот уже Элиза с легкостью поставила ее обратно на ноги. Лишенная ощущения единства с матерью девочка вновь почувствовала себя одиноко и принялась сверлить Элизу взглядом.

— Детка, я занята. — Вот-вот должен был появиться новый больной, принять которого предстояло ей, поскольку Мэтью с утра до ночи возился со своим станком. И сейчас она не могла думать ни о чем другом. Разыскивая в кабинете мужа книгу для записи вновь поступающих больных, Элиза наткнулась на листок с расчетами. И если она поняла верно, он вложил в свой новый проект все, что у них было. И теперь они висят над пропастью, куда может рухнуть и все их заведение. Хорошо, что ее муж — не пустое место. Однако она заметила, что ей приходится вновь и вновь себе об этом напоминать.

Абигайль вытянула вверх руку. Элиза ухватила ее, покачала из стороны в сторону и отпустила.

— А теперь пойди поиграй, — сказала она и ушла.

Абигайль глядела вслед матери с болезненной смесью злости и тоски. Она, пыхтя, стояла на месте, пока мать не скрылась из виду, а потом убежала, ужасно громыхая ботинками.

Одним из главных недостатков Альфреда Теннисона, решила для себя Ханна, была неразговорчивость. А ведь это немаловажно. Именно из-за этого ничего и не получилось. Умение поддержать разговор было единственным оружием Ханны. Именно посредством разговора она могла привлечь, обольстить, влюбить в себя, ну, скажем так, потенциальных поклонников, и с Теннисоном она, конечно же, предприняла такую попытку, однако он оказался бестолков, неотзывчив, бессловесен, как скотина. Лишь однажды, когда он проделал ту странную штуку со своим лицом, он вел себя с ней по-дружески. Во всех прочих случаях, сколь бы она ни блистала, на ее долю не выпадало ничего, кроме слабых намеков на симпатию. Ее внимание было подобно лучу света, что пытался пробиться сквозь мутную воду и высвечивал темные глубины, но больше она ничего не видела — ничего такого, что могло бы дать ей надежду. А кроме того, хоть и не очень-то хорошо об этом вспоминать, он явно не из разряда чистюль, и от него пахнет. Конечно же, в стихах поэты восхитительны и великолепны; но в жизни все не так. И где же справедливость? Почему на них обращают больше внимания, чем на кого бы то ни было?

А вот Чарльз Сеймур охотно поддерживает разговор. Он общителен и открыт, он истинный джентльмен, и не исключено, что он одинок, а его разбитое сердце понемногу заживает. Будучи человеком безусловно умным, он вместе с тем обходителен и не чурается других. И уж, во всяком случае, не уходит в себя, сочиняя стишки для журналов, где бы их читали и поругивали.

Ханна сидела у себя в комнате, набрасывая список возможных тем для разговора, как вдруг к ней вбежала Абигайль. В списке значились:

Охота: восторг погони. Нравится ли ему? Королева Елизавета, охотящаяся в лесах.

Молодая королева и лорд Мельбурн. Добродетель и опыт. Знаком ли он с ней?

Лучшее общество — это общество единомышленников, вне зависимости от их происхождения.

Индия.

Снижение интереса к поэзии в обществе.

Когда в комнату ворвалась Абигайль, Ханна захлопнула дневник и распахнула руки навстречу сестре. Та проскользнула между ними и врезалась в Ханнины колени.

— Ух! — выдохнула Абигайль и застонала, заерзала, вцепилась себе в волосы, как обычно вели себя на ее глазах больные.

— Больше так не делай! — строго сказала Ханна, ухватив сестру за запястья. — Скажи-ка мне лучше, сестричка, о чем бы тебе хотелось поговорить?

— О фермах, — ответила Абигайль.

— Что, правда? О фермах?

Абигайль кивнула.

— О фермах. Или о подарках.

— Ну, иди сюда, — сказала Ханна, подхватывая Абигайль под мышки и усаживая к себе на колени.

Стало хуже, стало даже хуже, чем когда никого и ничего не было. Безмолвный Страж глядел в отчаянии, но деваться было некуда.

Похоже, ее муж вернулся, или кто-то вроде него, но еще сильнее и напористее. Он стоял и глазел, как она справляет малую нужду, а потом брался за свое.

Иногда их было двое.

День за днем в окне был свет, а потом тьма. Его привела тьма. Мария молилась. Молилась всякий раз, когда приходила в себя, все ее существо обращалось в крик, которого никто не слышал, в крик, что не приносил облегчения. Они овладевали ею прямо в этой комнате. По ночам. Не каждую ночь, нет, зато всякий раз их приход был непредсказуем.

Ханна наблюдала за ним уже давно и постепенно изучила все его привычки. Для наблюдения она избрала узкую колышущуюся щель в задернутых шторах своей спальни. Привычки отличались завидной регулярностью, и сегодня Ханна задумала попасться ему навстречу. Она поджидала его в заранее выбранном месте. День стоял чудесный. Ее волосы будут дивно смотреться в осеннем солнечном свете, что лился на ветви деревьев и мох, заполняя нежным золотом просветы между стволами. Рядом сверкал ягодами шумливый остролист. Издалека доносился сладковатый запах древесного угля: должно быть, угольщики раскладывали уголь в мешки. Вдоль тропы на длинных и извитых колючих ветках ежевики тут и там виднелись ягоды. Ханна сорвала одну ежевичину и положила в рот. Ягода растворилась, оставив после себя острый, слабый, тревожный привкус.