Воскресали через казаков древние русские народные традиции. Вводилось выборное управление в городах. Приобретали широчайшую популярность и создавались в городах и селах республиканские казачьи порядки — без царя, выборная администрация, решение всех вопросов народным голосованием на кругу.

Формировались местные ополчения для защиты своих городов и сел от царских войск, для охраны новых порядков от посягательств боярского правительства и для участия в общей народной войне против закрепощения — против власти бояр, помещиков, богатого купечества.

Восстания охватывали все новые и новые районы страны.

Всколыхнулось почти все Поволжье[43]. Восстали татары, чуваши, мордва, марийцы. От царя отложилась Астрахань. Восставали города и села на Вятке, Каме, на Пермской земле. Гиль передалась на Урал, к вогулам, остякам.

Болотников рассылал всюду свои «прелестные грамоты». Он призывал крестьян, холопов, казаков, низовых посадских людей (горожан) к расправе с угнетателями народа и к установлению новых порядков в городах и селах.

Тысячи людей распространяли, передавали из рук в руки, подбрасывали, переписывали подметные грамоты Болотникова. В самых отдаленных местах появлялись люди, разносившие эти грамоты, устно передававшие вести о великой народной войне и призывавшие к участию в ней.

Среди них была и странница Варвара.

В Волоколамске базарный день. Народ суетился, шумел, примеривался, приценивался к товарам, съестному. Только съестное туго на базар вывозили, предпочитали в Москве сбывать.

Похаживали соглядатаи да земские ярыжки — посматривали, прислушивались.

Один стал приглядываться, потом побежал к возу. Он заметил, как широкоплечая женка, вроде монашки, вытащила из сумы, озираясь, бумагу. «Какая такая бумага? Должно быть, грамота подметна…»

Он подошел ближе, по пути подмигнул, шепнул другому ярыжке. Один схватил женку, другой бросился в собравшуюся кучку людей и вырвал бумагу, которую только что собрались читать. Кучка прыснула в разные стороны, женку с болотниковской грамотой поволокли в съезжую.

К вечеру в съезжей принялись за работу. Кат бил неизвестную кнутом; взъярился, стал хлестать с оттяжкой, просекая кожу. А дьяк словно сбесился: глаза дикие, бегают, ноздри дергаются, левая нога по полу дробь отбивает; насупя седые брови, орал:

— Сказывай, гилевщица, откуда у тебя в суме грамоты? Сказывай, не то забьем до смерти!

— Народ грамоты дал, а боле ничего сказывать не буду!

Выхаркнула, закашлявшись, сгусток крови, замолчала, стиснув зубы. Чуть стонала.

— Будет пока! Окати, — приказал дьяк.

Кат облил неизвестную, лежавшую без памяти, из ведра водой. Утащили в камору.

На следующее утро истязание возобновилось. Неизвестная по-прежнему молчала.

Кат дал несколько ударов похлеще. Но результат был все тот же: неизвестная не проронила ни звука.

После битья ее, бездыханную, выволокли в сарай при съезжей и бросили к двум мертвецам. Через некоторое время она на несколько минут очнулась, и у нее мелькнула мысль:

«Святая Варвара великомученица! Пред престолом всевышнего помолись за наше народное правое дело и за меня грешную!»

Опять потеряла сознание. Вечер, пасмурно, дождик моросит. Старая лошадь подвезла к сараю телегу. На облучке сидел тоже старый, седой дед в валяной шапке, рваном зипуне, в лаптях. Около него притулился парнишка лет пятнадцати, приемыш. В съезжей избе много было работы — гиль утихомиривать. Вот и подрядил дьяк деда по вечерам вывозить мертвецов на кладбище — называлось Безымянное. Там божедомы посильнее каждый день копали могилы. Жители Волоколамска избегали ходить около него. Слухи ползли: мертвецы там замученные по ночам из могил выходят, бормочут, поют хрипло… Страшное место!

Дед Пафнутий, кряхтя, слез с подъехавшей к сараю телеги.

— Ну, господи благослови! Начнем, Никишка, мертвяков грузить!

Вошли в темный, промозглый, с устоявшимся запахом мертвечины сарай. Дед зажег жирник. При слабом свете разглядели мертвых — два мужика, бородатые, голые, изуродованные. Рядом с ними молодая женщина, тряпицей накрытая. Стали таскать на носилках в телегу мужиков. Разглядывали при мерцающем, чадящем свете жирника лицо женки. Брови черные, насуплены над закрытыми глазами; косы, как змеи, клубком свернулись. Нос прямой, тонкий. На белом лице губы словно смеются. Дед разжалобился:

— Эх, Никишка, какую раскрасавицу устосали, а?

Приемыш смотрел на нее растерянно, безмолвно.

— Вали ныне в общую могилу такую-то вот женку, коей жить бы да жить, не тужить! У, каты беспощадные!

Раздался стон. Дед всполошился:

— Что такое, ась?

Никишка, приникнув к женке, ломающимся голосом воскликнул:

— Дедуня, она стонет!

Оба сели около нее, стали наблюдать. Опять застонала, заморгала глазами; открыла. Они засверкали, как два уголька.

— Пить, пить!

Дед склонился к ней.

— Тише, красавица! Не стони, не кричи, а то погано тебе будет. Молчок!

Та замолкла, только глаза сверкали, да губы облизывала пересохшим языком. Дед спохватился, из телеги схватил ведерко, приволок из колодца воды. Никишка вытащил да кармана своего кафтанишки деревянную ложку, из которой и напоил Варвару.

— Ну вот, ну вот… Дай-ка тебя умою. — Умыл.

— Как звать, величать тебя?

— Варвара…

— За народ стояла?

— Да!

— Ну молчи, молчи!

Перенесли и ее на носилках в телегу, прикрыли потеплее, повезли. Темно. Дождь перестал. Телега скрипит. Доехали до избушки-развалюшки. Дед постучал в оконницу. Из избушки вышла маленькая старушка.

— Ты что, Михалыч?

— Шире дверь раскрой!

Втащили в избушку на носилках Варвару, переложили на кровать.

— Марьюшка, уж походи за девонькой, дока мертвых отвожу. Приедем, сказывать учну.

Старушка, не расспрашивая, захлопотала, а те уехали. Повернула Варвару на живот.

— Ай, ай, ай, дочка! Как они тебя исполосовали, ироды! Жива места не оставили, — причитала она, обмывая изъязвленную, в кровавых корках спину теплой водой с ромашкой. Потом присыпала еще какой-то сушеной травой, накрыла чистым полотном.

— Лежи, девонька! Ничего, очухаешься! Я — лекарка народная, давняя, ведаю, как от смерти спасать. Не умрешь ни в ком разе!

Приходя в себя, Варвара видела эту маленькую, сухонькую старушку, постоянно что-либо делающую: гремит посудой, спешит к печке, вытаскивает из нее ухватом котел, мешает пищу. Вот убежала во двор и оттуда слышен ее голосок:

— Цып, цып, цып!

Потом опять прибежит, заулыбается Варваре. Морщинки на лице разбегаются от губ, а глазки из-под седых бровей, как бусинки синие. А дед ее молчит; густо прокашляется и опять молчит.

— От людей недобрых подале! — сказала Марьюшка, и Варвару убрали в бокоушу. Никто из посторонних не знал о ней. Лежа на постели, глядела в растворенную оконницу, сад видела: яблоки да груши наливались. Воробьи в листве прыгали, дрались, чирикали. Запахи плодородной осени неслись в бокоушу. Облачка бежали, солнце закрывали, а потом оно снова бросало свои лучи в горенку. Никишка приносил Варваре полевых поздних цветов. Она из них букеты делала, венки плела. Нюхала цветы, радовалась, душой отдыхала, поправлялась. И вспоминала Болотникова, вождя народного, простого да ласкового. Но знала: когда надо, Иван Исаевич кремнем становится и вершит по-своему, все на пути своем негожее крушит. Не попадайся тогда ему под горячую руку. Видела сама: Иван Исаевич сидел на лавке у избы. Подвели к нему дворянина полоненного. Болотников приказал развязать руки. Дворянин стоит да так-то отвратно усмехается, а сам старый уже, борода седая, губы, Варвара заметила, толстые, выпячиваются.

— Ну что, барин, будешь сказывать про войско-то ваше, как у вас там?

А тот усмехнулся, глаза выпучил и отвечает:

— Ничего я тебе, холоп, сказывать не буду!

Болотников встал, подошел ближе.