Положение крепости с каждым мгновением становилось ужаснее; наверху у валов и стен не было ни бревен, ни колод, ни камней, ни смолы; остановить напор врага было нечем… На одного защитника было двадцать нападающих…

Самойлович сразу понял свой возмутительный промах, вызванный ослепившею его яростью, и теперь стоял в отчаянии, с помутившимися глазами, с смертельным холодом в сердце; почти теряя сознание среди ужасов ада, он спустился вниз с башни и наткнулся на потрясающие картины: со стен то там, то сям падали со стонами жертвы и разбитыми, кровавыми трупами распластывались на площади; к этим трупам припадали с воплями матери, жены и сестры, а соседние группы отскакивали с искаженными лицами и натыкались снова на летящее сверху растерзанное тело, кропившее их теплою кровью.

—Хоть бы час передышки, хоть бы выиграть малую годину, и помощь поспела бы, — шептал Самойлович, обводя безумными глазами замковую площадь. — Ворота сейчас рухнут: вон, как трещат они под ударами бревен… Уже железные скобы отскочили и гнутся дубовые доски… Все погибло! Гей, вывесьте белые стяги!.. Пусть в сурмы затрубят! Остановите хоть на миг бешеный натиск этой осатаневшей черни!.. Батюшка, на вас только надежда! — обратился он к стоявшему у брамы священнику. — Смирите святым крестом и словом это братоубийство!.. Устрашите Божьим судом эту волчицу Марианну; ее бешенство остервеняет толпу, без ее воя я уговорил бы мятежников на згоду.

—Все в руце Божией: Он и отмщение, Он и любовь! — ответил смиренно священник. — Я же ничтожный служитель Его и готов положить живот свой за паству!

—Велебный Отче! Отвага твоя и здесь, и там не будет забвенна! — сказал с чувством Самойлович, указывая на небо, и заторопил коменданта прекратить орудийный огонь.

Через минуту на шпице замка и в угловых башнях взвились белые флаги, грохот единорогов умолк, и с площадки над брамой раздались трубные звуки.

Но не сразу заметили это нападающие; оглушенные громом и адским гудом, ослепленные едким дымом, разъяренные лютостью, они ничего не видали и не слышали, а ломились в ворота и поджигали хворост у частокола. Только стоящие в отдалении резервы, среди которых находился и Гострый, заметили сигналы сдающейся крепости и поспешили известить о том штурмующие отряды.

Сам Гострый подскакал к крепости на своем вороном и крикнул громовым голосом:

—Стой! Згода! Замок сдается!

Команду его подхватили атаманы, и крик «Згода!» перекатом облетел все ряды. Атакующие наконец очнулись и заметили, что кругом стояла уже тишина; это поразило их всех, а особенно Марианну, бывшую впереди всех с поднятым копьем; глаза ее сверкали мрачным огнем, лицо пылало отвагой, грудь высоко подымалась.

—Чего стали? Бейте! Половина ворот уж упала! Отомстим изменникам, душегубам!

Но крики «Згода!» заглушили ее бранный порыв. В это время разбитые ворота широко распахнулись, и из брамы вышел с высоко поднятым крестом, в полном облачении, священник, окруженный хоругвями и иконами.

Вид процессии и священных клейнод сразу озадачил и смутил бушевавшую злобой толпу.

—Братие! — начал дрожащим голосом священник. — Во имя честнаго и Животворящаго Креста сего, — осенил он распятием надвинувшиеся со всех сторон толпы, — молю вас, опустите мечи и дреколия, потушите гнев в сердцах ваших и с кротким духом выслушайте меня!

Передние ряды сняли сразу набожно шапки, вслед за ними обнажили чубатые головы и другие ряды, и мирное, благоговейное молчание мало–помалу охватило массу.

—Почто убо, единоверные христиане, — продолжал священник, и голос его с каждым словом креп и возрастал в силе, — почто убо, реку, вы подняли озброенную руку брат на брата, аки Каин на Авеля, и омываете ее в родной крови? Не злоба дня, не кривда и не обида подняли вас на такой страшный грех, за который отвратится от вас навеки лик Божий и души ваши предадутся геенне. Нет, не любовь к матери Украйне подвигла вас на сей святотатственный вчинок, а зверская злоба и пекельная ненависть; не небо вдохнуло в ваши сердца отвагу и подняло руку на брань, а бездны ада одурманили ваши головы чадом, и нечистые силы обуяли ваши сердца! Раны отчизны лечатся не кровавым мечом, а разумным словом, щирым братаньем и доброю радою… Кто же ослепил ваши очи? Кто смутил ваши сердца? Кто полонил ваши души? — Не муж, доблести полный, а сосуд греха и ехидства — жена! Слыханное ли дело, чтоб казачьими гордыми душами играла, как мячом, баба? А вот же вас оседлала сия жена, — указал он на Марианну, — и ездит на вашей спине! Через что же вы могли поддаться такому бесчестью и позору? — Через темную, черную силу, ибо, паки реку вам, что сия жена есть исчадие ада, есть орудие его злобы!

Всколыхнулась толпа при этих словах священника; ближние ряды отступили шага на два от Марианны и опустили сконфуженно свои головы.

А Марианна, оскорбленная словами священника, не смутилась, а, подняв высоко голову, ответила гордо:

—Твое слово, панотче, не от Бога, а от самойловичевского злата: ты хочешь поколебать их сердца и клевещешь на меня без причины; но чем же докажешь ты, отче, что я знаюсь с силой нечистой, что я от дьявола послана?

Пробежал зыбью по рядам одобрительный шепот, и поднялись поникшие головы.

—Призываю Тебя в свидетели, Боже, — вознес к потемневшему небу руки священник, — и призываю Твою правду на помощь. Просвети ум мой, да изобличу сей сосуд всякия скверны и да сниму с очес детей Твоих бельмо! Господь Бог сотворил жену не для брани, не для кровопролития, не для лютых убийств, а для любови, для тихой порады и для семейной утехи; для того Всеблагий и дал ей сердце любвеобильное, сострадательное, и весь строй ея тела создал нежным, приуготованным до тонких, хитрых работ, услаждающих наше око, а не до зверских побоищ. Это и неразумеющему отрочати известно. Кто же из вас станет отрицать эту истину?..

Вопрос этот хотя и остался без ответа, но молчание окружающих явно выражало согласие: иные улыбнулись, иные уставились в землю глазами, а большинство кивнуло головой утвердительно.

—Но похожа ли сия волчица на женщину? — продолжал, после небольшой паузы, священник. — Нежна ли у нея рука? Сострадательно ли у нея сердце? Мягка ли и незлобна ея душа? Нет, все знают, что нет! Рука ея с детства привыкла не к веретену и игле, а к коню и мечу; не звон гуслей, не сладкозвучныя песни тешили ея сердце, а кровавыя картины полеванья, ревы дикого зверя, стоны умирающей серны… Всякое убийство — для нея радость, и волчица сия проводит почти все дни в лесах да болотах, уничтожая и злобных зверей, и незлобных Божиих тварей, и горлиц… Привыкши к таким смертоносным потехам, сердце ея выкохалось на злобе и зверстве, зачерствело к любви и стало искать вражды и ненависти среди людей, чтобы иметь средства упиваться еще и человеческой кровью. Разве не правду я говорю? Разве не известно по всей округе, что Марианна и по силе, и по уменью владеть оружием, и по отваге, и по твердости сердца заткнет и испытаннаго в боях мужа за пояс? Не так ли, братие?

—Правда, правда, — отозвались некоторые тихо в толпе, и по рядам пронесся не то одобрительный, не то укорительный шепот. Словно зашелестели под дыханьем осеннего ветра пожелтевшие листья.

Марианна стояла все еще с поднятой головой; но побледневшее лицо ее и порывистое дыхание выдавали ее внутреннее волнение. К несчастью, отец ее был в это время на другой стороне замка и не видел сцены этого обвинения.

—Скажи мне, — обратился сурово к Марианне священник. — Поведай мне, гордая и непокорная воле Господней раба, билось ли твое сердце нежной женской любовью? Искала ли ты семейного счастья? Ответствуй перед всеми, перед лицом Бога, как на исповеди!

Марианна хотела было бурно ответить, что сердце ее способно сильно, беззаветно любить, потому что она без сожаления отдаст жизнь за Украйну, за отца, за друзей, потому что струнам ее сердца знакома и сладостная песня, и трепет неги, и безумно тяжелое горе неразделенной любви, что она и теперь… Но побелевшие губы ее лишь шевелились беззвучно, в глазах стоял туман, а голову клонила к земле непобедимая туга…