—Брешет он все, — крикнула своим отрядам Марианна, — ни одному слову этого аспида верить не можно! Это через его вероломство, клянусь вам, и Многогрешный погиб.

—Что же ты, пане, сваливаешь все пакости на стрельцов да на воевод, — обратилась она снова к Самойловичу, — а сам-то что теперь чинишь? Оправдываешь в универсалах разбой и насилие тем, что якобы гетман был действительно зрадником! Да ведь без громадского суда, по нашим статутам, не можно и простого казака связать, как собаку, и вышвырнуть на погибель, а не то гетмана? Да после этого всех нас будут шквырять батожьем, а вы станете оповещать, что так, мол, и след. Требуйте, братове, — повернулась она круто к своим, — всю старшину на суд, а коли она на суд к нам не выйдет, так разнесем и гнездо этих запроданцев, перевертней!!

—Старшину подавай сюда всю, а не то — всем погибель! — гаркнули на предложение Марианны атаманы, и на этот крик откликнулись перекатным эхом сомкнутые лавы мятежников.

Самойловичу почудилось даже, что и меж рядами защитников замка глухо пронеслось: «Что ж, — это правда!»

—Я передам ваше желание старшине и сейчас же принесу вам ответ, — промолвил он атаманам Гострого и быстро удалился с площадки над брамой.

А Марианна между тем поскакала на своем аргамаке вдоль стен и валов замка, покрикивая:

—Выдайте вашу старшину, выдайте, коли хотите спасти свои животы: старшина вас запродала в неволю!

Эти возгласы производили впечатление на милицию, а главное — на обывателей Батурина, и недовольство старшиной начинало охватывать толпившиеся группы, прорываясь то там, то сям сдержанным ропотом.

Время шло. Собравшиеся перед брамой атаманы повстанцев ждали решения генеральной старшины, а остальные готовились к приступу. Массы строились в густые колонны и надвигались со всех сторон к онемевшей, в ожидании смертельного боя, крепости. В передних лавах виднелись лестницы, наскоро смастеренные из древок копейных; во главе каждого отряда развевался цветной стяг, а по рядам колебались и перекрещивались блестящие линии копий, так что растянутые отряды издали напоминали какие-то ползущие чудовища, покрытые иглистою щетиной.

А внутри замка вдоль стен и бойниц бесшумно строились защитники крепости, обреченные на верную смерть. Многие шептали беззвучно молитвы и крестились нетвердою рукой. В бледных их лицах и в тусклом огне глаз отражалась тупая покорность судьбе; но в иных группах ропот и блуждающие взоры обнаруживали отчаянную решимость на все, ради спасения… Только те, что суетились еще около амбразур и тащили на себе к ним орудия, только те и казались теперь более бодрыми и равнодушными ко всему.

На внутреннем же дворе замка, у самой почти брамы стоял уже, в ожидании страшной минуты, причт церковный с хоругвями и иконами; во главе его находился и замковый священник, в полном облачении и с распятием в руке. Мрачным, погребальным настроением веяло от этих крестов и хоругвей; всякий проходящий преклонял пред ними колени и с оборванным вздохом отправлялся молча к своему посту.

Вот вышел наконец и Самойлович из замка, мрачный, взволнованный, и направился к священнику взять у него благословение и напутствие…

А атаманы Гострого все ждут еще по ту сторону брамы решения старшины. Уже не раз они требовали с угрозами у осажденных ответа и получали на то от них: «зараз»; уже не раз и от Гострого, и от Марианны слышались понукания не медлить и действовать, но они все еще ждали… Наконец терпение истощилось, и атаманы приказали подступившим отрядам: добывать силою замок и разгромить Батурин.

Загудела толпа, заколыхались энергически копья, засверкали обнаженные сабли…

Уже передовые ряды бросились было с бревнами к главным воротам, уже пронесся было вихрем бранный клич: «На погибель!» и отразился слабым откликом с замка: «До зброй!», — как на вышке брамы появился вдруг Самойлович и взмахом платка остановил неприятельское движение.

—Рада генеральных старшин объявляет вам, шановные, любые братья, — заговорил он вкрадчивым голосом, — что она тронута вашей заботой о судьбе гетмана; ее изумляет лишь то, что родные, единоверные братья подходят к своим братьям с дреколием, а не приглашают их любовно на раду? Ведь гибель гетмана — наше общее горе, так давайте его сообща и обсудим — без бранных криков, без бряцанья мечей, без потоков родной и дорогой всем нам крови… А коли окажется кто виновным, то и покараем того, только не сгоряча, а по правде… Запал всегда с кривдой в союзе, и, в конце концов, они несут гвалт и кайданы; а тихая да спокойная рада — вечная подруга правды и святого Божеского суда…

Самойлович перевел дух, а среди притихших мятежников раздались сочувственные отклики: «Добре! По правде! Что и говорить — голова!»

—А за гетмана я еще добавлю, — поднял снова голос Самойлович, — что только что пришло к нам известие: гетман наш оправдался и едет назад к нам с булавой…

Поднявшийся при этом радостный гомон обнаружил, что слова Самойловича произвели впечатление, а он продолжал: — Так вот, мы ворота вам откроем, как нашим друзьям, а вы выберете атаманов и пришлете их к нашей старшине на обсуд, где, когда и про что должна быть общая рада?

—Горазд! — отозвались было некоторые из атаманов.

Но Марианна, слушавшая с непреклонной злобой Самойловича, остановила резким возражением их миролюбивый порыв:

—Не доверяйтесь ни в чем этому лису! Он намастил медом язык, чтоб заманить вожаков наших и замкнуть браму за ними… И о гетмане все он наплел, набрехал!.. Коли по правде, по–братски чинят, то пусть распахнут они настежь ворота и впустят нас сперва в замок, а потом и атаманы наши столкуются с их старшиной, а не то — пусть ихня старшина выйдет за браму и вот здесь побеседует с нашей о раде.

—Верно! Правду говорит панна Марианна! Ее только и слушать! — раздались отовсюду дружные крики и слились в общий гул. — Слава Марианне! Долгий век ей!

Самойлович стоял, как приговоренный к смерти, бледный, с искаженными чертами лица и кусал себе до крови губы. Опять эта ведьма сломала искусно им придуманный план, опять она вдохнула недоверие и злобу в эти смирившиеся было сердца… О, как он ненавидел ее, как призывал все силы ада на ее голову!

В это время из-за синевшего леса эхо донесло до него слабый отзвук далекого выстрела. Самойлович вздрогнул, в глазах его сверкнул злорадный огонь, вокруг тонких губ зазмеилась дьявольская улыбка…

—А! — прошептал он. — Пробрался-таки! — И не будучи в состоянии сдержать клокотавшего в груди бешенства, при виде спокойно и гордо стоящей Марианны, махнул головой стрельцу, что стоял тут же, у единорога.

Стрелец приложил моментально дымящийся фитиль к затравке орудия, и вдруг, неожиданно для всех грянул потрясающий выстрел.

Снаряд направлен был на то место, где стояла Марианна; но она была слишком близко, и ядро, перелетев через ее голову, вырвало лишь из ближайшей лавы трех человек…

LXI

Как после первого удара из нависшей черным пологом тучи наступает зловещая тишина, а потом вдруг разрешается она адским грохотом и крушащим все ураганом, так после минутной тишины, оцепенившей мятежников, вдруг вспыхнул взрыв негодования, пронесся громовыми раскатами по рядам войск и зажег местью сердца.

—За смерть — смерть! Отомстим! — заревела толпа и ринулась неудержимым потоком к стенам крепости.

Грянули с высоты их арматы и гаковницы, укрылись пеленой белого дыма брустверы валов и верхи башен, засвистели, зашипели, загоготали ядра и пули, но смертоносный град только в дальних рядах находил свои жертвы, а для теснившихся под валами ватаг был безвреден: штурмующие отряды уже были вне огня и безнаказанно готовились к приступу — подносили лестницы, бревна, хворост; а задние шеренги открыли между тем по крепости беглый мушкетный огонь, вынесший сразу из орудийной прислуги нескольких гармашей.

Гулкий грохот армат, беглый треск рушниц и мушкетов, гул страшных ударов в ворота, лязг стали, бранные крики, стоны, проклятья — слились в какую-то адскую какофонию, потрясавшую чудовищными взрывами воздух.