Толпа ждала появления Гострого и изнывала от нетерпения.

Но вот тяжелые двери будынка распахнулись, и на широком ганке показался Гострый в сопровождении Андрея и Марианны. Он был без шапки, в полном полковничьем одеянии и с полковничьей булавой в руках. За ним шла Марианна; она была бледна, как снег, только глаза ея горели на бледном лице, как два черных бриллианта. Рядом с нею шел Андрей.

Лица всех троих показывали страшное возмущение и твердую решимость.

При виде полковника шум сразу умолк. На дворе стало тихо, как в могильном склепе. Слышно было только, как грозно стонали столетние сосны, окружавшие замковый двор. Дойдя до края ганка, Гострый поклонился на три стороны; в ответ на это толпа молча обнажила свои головы.

—Добрый день, детки! — произнес Гострый громким, могучим голосом.

—Добрый день, батьку! — зашумело ему в ответ множество голосов.

—А зачем собрались, дети? Чего хотите?

—Порады! Порады! — раздалось то там, то сям.

—Порады! — подхватила дружно вся толпа.

—А какой порады? В чем?

В толпе послышался неразборчивый шум и крик, сразу заговорило множество голосов. Но вот отовсюду раздались возгласы:

—Стойте! Тихо! Всем нельзя сразу! Головатый, ты говори! Головатый! Головатый!

Из средины толпы выступил наперед высокий, плечистый крестьянин.

—Ну, в чем дело, сыну? Говори! — обратился к нему Гострый.

—А вот в чем, батьку. Забрали старшины гетмана нашего и неизвестно куда дели. Теперь рассылают кругом универсалы, извещают всех о том, что он изменником оказался. А в чем его измена, никто того не знает, никто того не говорит.

—Да разве смеют старшины такое бесчинство творить? Кто дал им на то право? Сирко тоже схватили! Сами забрали в свои руки всю владу! — закричали кругом разъяренные голоса. — Не дозволим того!

—Не дозволим! Не дозволим! — подхватили кругом все дружно, и сотня голосов слилась в какой-то протяжный вопль.

Но вот Гострый сделал движение рукою, и все крики умолкли.

—Коли вы пришли спросить меня, какую измену учинил гетман, так я вам скажу, что никакой измены за ним не было, а те, что его захватили, сами изменники, и преступники, и предатели отчизны. Гетман дбал только про счастье и добро Украйны, он соединить ее хотел под одной булавой, а те, кому захотелось вырвать булаву из его рук, оклеветали его, чтобы самим на его место сесть. Все это штуки Самойловича! Для того он заслал и гетмана, для того схватил и Сирко, чтобы самому добиться гетманства.

—Не добьется! Не допустим! Бить их всех! — заревели кругом разъяренные голоса. Все смешалось в бешеный крик.

—Стойте! стойте! Пусть пан полковник скажет, что делать! — начали наконец вырываться из этого общего гама одинокие голоса, другие подхватили их, и наконец раздался единодушный крик сотенной толпы:

—Говори, батьку, что делать, тебя послушаем, говори!

—А вот что скажу я вам, дети! — заговорил с воодушевлением Гострый, и черные глаза его сверкнули под седыми бровями. — Коли нам еще дорога и люба отчизна, то не допустим мы, чтобы свои же Иуды ломали так все права наши и безнаказанно творили такие бесчинства.

—Не допустим, батьку! Не допустим! — вскрикнули горячо Андрей и Марианна. — Головы свои положим лучше до единого, а не отдадим Украйны в руки предателей!

—Верно говорит полковница! Пойдем все в Батурин!

—В Батурин! В Батурин! — раздался единодушный крик толпы.

—Так, в Батурин, — продолжал воодушевленно Гострый, — пойдем все в Батурин, дети, и потребуем от старшин ответа: пусть скажут нам, каким правом смели забрать без суда и без ведома казачества гетмана. Пусть вернут нам его или выходят к нам на суд. А коли уж нельзя вернуть гетмана, так мы все станем на раду и выберем гетманом того, кто окажется достойным держать булаву, а не изменника Самойловича, зрадца и предателя отчизны.

—В Батурин! В Батурин! Веди нас, батьку, — все пойдем за тобой! — прокатился от одного конца толпы до другого воодушевленный крик.

В тот же день Гострый, в сопровождении Андрея и Марианны, всей своей надворной команды и громадной толпы народа, выступил из своего замка. Лишь только весть о его выступлении разнеслась по окрестностям, как со всех сторон к нему начали прибывать толпы народа и казаков. Было среди них немало и запорожцев, возмущенных арестом Сирко. Народные массы и так уже кипели кругом и волновались, но у них не было предводителя, и вдруг предводитель явился, и такой блестящий, славный, как Гострый.

Нельзя было теперь узнать уже старого полковника в этом седом герое. Вся давняя мощь и удаль проснулась и заиграла в сердце Гострого.

Словно могучий орел с молодыми орлятами, выступал он с Андреем и Марианной впереди своего отряда. А отряд его увеличивался с каждым днем, с каждым часом. Как ручьи сливаются отовсюду в бурную погоду в тихий горный поток и превращают его в грозную могучую реку, так стремились к нему отовсюду толпы возмущенного народа, и через несколько дней грозная сила предстала пред Батурином.

Мирно почивал Самойлович, убаюкиваемый грезами могущества и славы, венец которой уже мерещился ему въявь. И правда, теперь ему можно было быть совершенно спокойным: недосягаемое желанное становилось не только возможным, но и неизбежным. Крики мятежных, горячих голов не вызвали бури; своевременными, умными мерами частные вспышки ее были подавлены, а заклятые крикуны — или усмирены, или залиты горилкой, и толпа с угасшим ропотом стала подчиняться новой силе. Враги, стоявшие на пути Ивана к власти, были уничтожены, закованы в цепи и увезены в невозвратную даль; вся старшина была закуплена им широкими обещаниями, своевольное казачество было отстранено от выборов, место которых назначалось за пределами родной страны.

В результате выборов Самойлович не сомневался и, ощущая уж в руках своих булаву, мечтал теперь о другой, Правобережной, а вместе с ней и о Фросе, будущей усладительнице державных досугов.

Да, Самойлович мог уже почивать спокойно, предвкушая блаженство и обаяние власти… И вдруг на рассвете дня, назначенного к выезду для избрания гетмана, его разбудил ворвавшийся в опочивальню Горголя и разбудил грубым окликом:

—Вставайте, ясновельможный пане! Беда! Несметная сила повстанцев обступила Батурин и требует старшин на расправу, а не то — грозит не оставить в замке и камня на камне.

—Что–о? — воскликнул пораженный, как громом, генеральный судья и, схватившись, стал с тревожной поспешностью облекаться в кольчугу.

—Едва успели поднять мост, — продолжал между тем клеврет, — слышно, что командует ватагами полковник Г острый с дочкою.

—Гострый, ты говоришь?

—Эге, ясновельможный, Гострый.

Побледнел Самойлович, засовывая дрожащей рукой за пояс пару пистолей и пристегивая к боку саблю–дамашовку.

—Если так, то это погано, — забормотал он, — это серьезно… имя Гострого имеет вагу (вес, значение)… Беги разбуди старшину… Забелу… других… разошли моих казачков… Да пусть трубят тревогу!.. Милицию на валы… Стой! Еще к воеводе джуру гони или сам… Пусть шлет зараз стрельцов; в опасные места их поставить, — надежнее, а наших на подмогу…

Горголя быстро вышел исполнять приказания своего властелина, а Самойлович, вооруженный с ног до головы, суетился по покою, не зная, что бы еще захватить. В голове у него метались беспорядочно мысли и заставляли неприятно трепетать его сердце.

—Марианна здесь? О, это сам дьявол в споднице, это змея подколодная, и она непременно меня ужалит, если я не раздавлю ее чоботом! Уж не раз она мне переползала дорогу и не раз разрушала мои планы, мои труды… О, это враг мне, и если я, не доведи Боже, попаду в руки Гострых, то эти звери меня живьем слопают… Да, с ними плохо! Рано я возликовал в своей победе и на лаврах почил!.. Вот и конец моему величию…

В это время заиграли резко на площади трубы и раздался тревожный набат. Самойлович вздрогнул и направился к выходу. У дверей он было остановился на мгновение, задавшись вопросом: «Не зайти ли к жене?», но сейчас же промолвил сквозь зубы: «А, ну ее!» и решительно вышел на улицу.