Перед отъездом он написал Лене два письма. Одно оставил в канцелярии, писарю, попросив передать жене, если она зайдет справиться о нём, второе отправил её матери: когда Лена сообщит ей свой новый адрес, та перешлет письмо.

И теперь попутный грузовик мчит его. Мыслями он уже впереди, с однополчанами, а на сердце грустновато. Когда-то теперь придется свидеться с Леной? Да и удастся ли?

Машину резко качнуло на повороте. Впереди на миг блеснуло: река. Где-то уже за нею, за рубежом родной земли, идет полк.

Полуторка выбежала на пригорок, и впереди заблестел Прут, лениво текущий меж высоких глинистых берегов.

У въезда на мост зеленела фуражка пограничника.

— Стоит уже! — порадовался Гурьев.

На этой стороне скопилась очередь грузовиков: сапер, дежуривший на переправе, пропускал их по одному, с интервалами. На одной из машин заливисто играли на баяне и чей-то задорный голос бойко выводил:

«Постолы? Это ведь вояки короля Михая, — улыбнулся Гурьев. — Наши-то в сапогах — в «чоботах». А песня уже устарела: румынам теперь от нас «тикать» не надо».

На другой машине кто-то подхватывал под тот же баян:

— Давай! — крикнул регулировщик-сапер и махнул флажком.

Под колесами дробно простучали доски настила. Полуторка, качнувшись, выбралась на противоположный берег и, тяжело урча мотором, медленно поползла в гору. Гурьев обернулся: у дальнего конца моста стоял пограничник и глядел им вслед.

«До свидания, Родина!» — встрепенулось сердце. А полуторка, набирая скорость, уже мчалась, оставляя за собой длинный шлейф пыли. Навстречу бежали такие же поля, как и позади, за рекой. Неужели это чужая, ещё вчера — вражеская, земля?

Тогда, в марте, он не успел толком и глянуть на Румынию: через час после того как батальон с хода форсировал Прут и вступил на румынский берег, Гурьева уже везли обратно с забинтованной ногой. Досадовал: выбыл из строя, едва перешагнув границу. И всё же на сердце было отрадно: дошел-таки до неё!

Почти пять месяцев прошло с той поры…

Километр за километром отлетали назад. Опытным глазом фронтовика Гурьев примечал: бои прошли здесь только что. По обочинам — разбитые немецкие повозки, обгорелые грузовики, из придорожной кукурузы торчат окостеневшие лошадиные ноги.

Вот полуторка замедлила ход и пробирается, прижимаясь к правому краю дороги. Навстречу, подымая густую пыль, бредет длинная колонна пленных под охраной нескольких истомившихся от жары бойцов. Пленным идти легче, чем конвоирам: немцы полураздеты, многие — только в трусах, мундиры и штаны перекинуты за спину. Колонна остановилась у придорожного колодца, и серо-зеленая галдящая толпа мигом облепила его. Мелькают руки с котелками и фляжками, потные, возбужденные лица. Конвойные с трудом наводят порядок. Какой-то унтер в пропотевшем мундире с оборванными пуговицами вырвался из толпы, отбежал в сторону с котелком и, обхватив его обеими руками, жадно пьет, расплескивая воду на раскаленную пыль.

«Не тот ты теперь», — усмешка тронула губы Гурьева. В прошлом году, в июле, во время боев под Орлом, привели к нему вот такого же унтера. Тот унтер с гонором держался…

«А ведь о том, что сейчас вижу, со временем на уроках рассказывать буду», — пришла в голову привычная мысль. Гурьев нередко ловил себя на желании — волнующее впечатление об увиденном закрепить в памяти лаконичной, весомой фразой. И посмеивался в таких случаях над собой: «Ты, брат, любишь все на высокий штиль переводить!»

Долго навстречу автомашине тянулись колонны пленных, и ехать приходилось медленно. Один из попутчиков Гурьева — сержант, ездивший с каким-то поручением в тылы и теперь догоняющий свою дивизию, объяснил:

— За Яссами «котел», как полагается… Шестьдесят тысяч живьем взято.

Наконец, последняя колонна пропылила мимо. Шофер прибавил газ. Шоссе рванулось навстречу. Словоохотливый сержант, придерживая рукой пилотку, чтобы не сдуло, пригнувшись к уху Гурьева, прокричал:

— Здесь мы в обороне стояли. Отсюда и пошли…

Среди выгоревшей от солнца травы виднелись брошенные землянки, траншеи, ходы сообщения. То тут, то там чернела вывороченная земля: казалось, поле вспахано великанским плугом. Зияли огромные воронки, почти вплотную одна к одной. На дне их поблескивали круглые лужи.

— Здорово вас немцы бомбили! — прокричал Гурьев сержанту.

Впереди замелькало красное и белое — стены и черепичные крыши домов. Подскакивая колесами на рельсах, полуторка миновала железнодорожный переезд. Неподалеку, возле линии, огромным замершим железным стадом стояли сотни тракторов советских марок.

Радостно дрогнуло сердце Гурьева, словно добрых знакомых увидел: голубоватые, на высоких шипастых колесах «СТЗ» и «ХТЗ». Ещё парнишкой, когда такие машины в их селе впервые появились, мечтал Гурьев трактористом стать. Да переменились мечты…

— Украли, антонески! — кивнул сержант. — Ну, да теперь — отдай моё обратно!

Машина въехала на окраину небольшого городка. Чуть ли не на каждом доме красовалась огромная вывеска, и попервоначалу могло показаться, что город населен одними лавочниками. У многих магазинчиков были наглухо закрыты двери, но разбиты витрины. Фашисты, удирая, всё же, видно, успели распотрошить эти «торговые точки». Но коммерция уже оживала: какой-то негоциант, обросший, похожий на погорельца, в шлепанцах на босу ногу и в серой манишке, втаскивал в свой магазин уцелевший товар — фетровые шляпы, зажав их в охапку.

Полуторка остановилась на площади. Дальше ехать с нею Гурьеву было не по пути, и он, закурив на прощанье с водителем и сержантом, отправился искать попутную машину.

На площади стояло несколько запыленных, доверху нагруженных автомашин. Шоферов в кабинах не было. Один из солдат, сопровождавших грузовики, объяснил: привал, пошли купить фруктов или подзакусить в какой-либо из обступивших площадь бодег — харчевен. Гурьев, прохаживаясь в ожидании, шоферов, невольно остановился у окна одной из них. За стеклом, в обрамлении пустых винных бутылок, стояли два засиженных мухами портрета: румынского короля Михая — юнца с напыщенным лицом — и Черчилля.

Гурьев заглянул в бодегу. За дощатым столом, вокруг крохотного, похожего на колбочку графинчика, до половины наполненного желтоватой прозрачной влагой, сидели три господина в затрепанных пиджаках и о чем-то оживленно толковали. За прилавком тучный, багровый хозяин заведения в засаленном фартуке и с пятнистым серым полотенцем через плечо, стоя за прилавком и лениво отгоняя мух, от скуки прислушивался к разговору. Завидев советского офицера, он сразу преобразился, затараторил что-то любезное, рванулся навстречу. Не желая попасть в число клиентов этого неаппетитного заведения, Гурьев поспешно ретировался. Уже на улице рассмеялся: «Эк юлит! Вот он, живой капитализм!»

«Живой капитализм» давал знать себя на каждом шагу. Не успел Гурьев отойти от бодеги, как на него налетел какой-то поджарый человек в костюме, элегантно скроенном, сшитом из отличного материала, но до крайности залосненном, и бойко зачастил на ломаном русском языке:

— Здравствуйте, товарищ офицер! Что товарищ имеет купить? Что товарищ имеет продать?

Гурьев отрицательно качнул головой. Однако предприимчивый делец не отставал от него, пытаясь выяснить возможности хоть какого-нибудь товарообмена. Избавился от назойливого коммерсанта Гурьев только тем, что завернул в первую попавшуюся парикмахерскую.