Прочитай–ка там, сынок, еще от Иоанна вторую главу, — а сама все трещит веретеном. Многое в Библии мне было непонятным, и я спрашивал мать. А она, толком не умея объяснить, рассказывала долго и тоже непонятно. Я просто изнывал от скуки, читая то Библию, то баптистский журнал «Братский вестник», но вырваться из кухни не было возможности — неумолимая мать усердно пеклась о моей душе…

Закончив заданную главу, я с превеликим удовольствием захлопывал книгу и облегченно говорил:

Все, мама! Я пойду?

Но не тут–то было! Благостным, умиротворенным голосом она распоряжалась:

Почитай еще от апостола Павла пятое послание.

И я читал, читал до беспамятства…

Совсем одуревший от чтения, я вышел перед сном подышать свежим воздухом.

Звякнула щеколда. Пришла Феня. Беззвучной тенью скользнула она к деду в его мастерскую–сарай. Зачем она приходила к деду, я не понимал. И не понимал, почему она приходила так осторожно, крадучись. Дед встречал ее всегда обрадованно. Мне она то–ясе нравилась. Красивой была Феня. В красоте с ней могли поспорить только Фрося — жена пьяницы Фильки да Анюта — счетовод «Заготсырья»…

С реки несло прохладой, над поселком сгущались сумерки. На крыльце сидел сторож молельного дома Калистрат Нимчина. Сидел он в тулупе, в шапке и валенках. Он почему–то всегда мерз, может быть, оттого, что всю жизнь возился в воде, добывая рыбу и пиявок для продажи. Каждый вечер Калистрат Нимчина закидывал в озеро снасти, а утром проверял их, остаток же дня проводил за копчением или засолкой рыбы. И непонятно было, когда он только спал.

Кто тут? — сонно спросил меня сторож, брякнув колотушкой с привязанными к ней деревянными шарами.

Это я, Никандров внук.

А, ну ступай с богом, куда надобно.

Да я с тобой посижу.

Сиди, коль охота, — сторож тихонько сопел широкими ноздрями.

В проулке послышался пьяный голос, и скоро перед нами появился Филька Милосердов.

Здорово, дед!

Ступай мимо, — лениво попросил Нимчина.

Я по делу к тебе, а ты… Жрать я хочу, вот что, — проныл Филька.

А тебе чего здесь, харчевня, что ли? — рассердился сторож.

У вас, поди, после моленья чего осталось? А может, рассол капустный есть? Опохмелиться бы, — Филька сплюнул. — Аж в голове мутит. Со вчерашнего вечера не жравши. Жена–то в гости уехала, и некому накормить меня.

На водку–то нашел, небось…

Дай рассолу! — взмолился Филька.

Сейчас получишь. Сколько тебе, много?

Да хоть ковшик, — Фильку трясло.

Подай–ка вон палку–то, вишь, стар я, без нее как без ног.

Филька вмиг подал палку.

Дай бог тебе жить долго, Филька! — И сторож неожиданно поднялся и треснул его палкой по заду.

Да ты что, сдурел, старый?!

Вот тебе похмелка! Не проси, где не следует! Тут тебе не кабак, а молельный дом. Ступай своей дорогой, а помолиться с утра приходи, — старик опустился на крыльцо и, положив поближе к себе палку, забормотал :

Ишь ты, в святой дом опохмелиться пришел…

Я смеялся, видя, как Филька, пошатываясь, семенил к своей избе.

БУДНИ

Дед вызывал у меня опасливое любопытство.

Мне всегда хотелось узнать, какие мысли бродят у него в голове. Дед был невозмутимо спокойный и даже какой–то таинственный. Волосы у него росли из ушей, ноздрей, на груди, на спине, на руках и ногах. Густые, длинные, с легкой проседью лохмы спадали до плеч, оставались открытыми лишь глаза, слегка фиолетовый, будто распухший, нос–картофелина и маленький рот с полными губами. Когда дед смеялся, были видны ослепительно–белые красивые зубы. А ему было уже шестьдесят пять лет. Большие зеленоватые глаза его смотрели загадочно и многозначительно. Может быть, из–за этих глаз и побаивались его в поселке.

В субботу дед крикнул моему отцу:

Никишка, где ты?

Чего тебе, тять? — услужливо отозвался отец.

Подстричься!

Отцу только этого и надо. В поселке нет парикмахерской, значит отец может выжимать из дедова кошелька по двадцатке каждую субботу.

Однажды дед сказал, что женится на Фене, а отцу это не понравилось. Мол, пойдут у них дети и дед все деньги на них перепишет. Вот и старался отец. Брал за стрижку, брал за то, что парил в бане. Договорятся за десятку, а дед разомлеет от жара и кричит:

Никишка, жварь на всю двадцатку!

И вообще все просьбы деда отец удовлетворял только за деньги. Хоть десятку, хоть три рубля, да вырвет у него. Отец злился и завидовал тому, что дед скопил немало денег…

Отец взял в руки металлическую расческу, ножницы и, подойдя к деду, спросил:

Сколько на сей раз?

Двадцать. Больше не дам, — заявил дед, оценвающе поглядев на свои волосы в зеркале, вставленном в самодельную фигурную раму. — А то разоришь ты меня вконец!

Го–го–го! — засмеялся отец. — Разоришь тебя! Это вот Фенька твоя…

Замолчи! — прикрикнул дед и покосился на меня.

Ладно, батя, живи, как хочешь. Ты мне не помеха, — продолжал отец, чикая ножницами.

Не помеха! Дурак! Я тебя насквозь вижу. Смерти моей ждешь. Умрет, мол, все мне достанется. А я не дурак! Не корчись. Золотишка у меня нет, а то, что есть, я с собой унесу. Не хочу, чтобы после смерти надо мной гоготали. Вот, мол, старый дурак! Копил, копил деньжата, а мы их прикарманили. Я им место найду. А ты облизнешься только.

С собой в гроб ничего не возьмешь, — разозлился отец.

Замолкни! — вскочил дед. — И чтоб больше ни слова об этом! Как велит душа, так и будет, — когда дед успокоился, он снова сел к зеркалу.

Опять посыпались на пол клочья дедовых волос. Некоторое время он угрюмо глядел на них, а потом заговорил глухо и встревоженно:

Вот так и человек… Скосит его безносая, и будет он валяться никому не нужный. А может, и я так–то вот… Понимаешь, никому не нужный, ни богу, ни людям? — И вдруг глаза его округлились, он испуганно прошептал: —А что если там, — он покосился вверх, — там ничего нет? А? Умру, а там ничего? Пустота одна. И бессмертной души никакой нет? А есть только одна, земная жизнь? А мы ее отринули во имя пустоты?

Что ты, что ты, — отец испуганно отшатнулся от деда. — Верить надо сильнее. Ведь сам знаешь, что умом бога не постичь. В него нужно только верить, безоглядно верить. Ты же избранный, крещение принял. Да ты что? Вот ведь что может случиться, если хоть щелочку оставишь для земного. Гони его от себя.

Торопливо вошла мать и воскликнула:

Наказал господь антихристов!

А что? Что? — так и встрепенулись отец с дедом.

Затор! Плотину–то, видно, размоет. Вода через край идет. Вдоль берега все огороды затопило. Бабенки охают, а я им говорю, обратитесь, мол, со своей скорбью к богу. Тут они и давай его поносить. А я им кричу, что, мол, господь еще сильнее их накажет. Так они меня на смех подняли. Татарки дурой обозвали и всяко представили. А Фроська–то, Фроська, Филькина бабенка, пуще всех смеялась!

И накажет их господь, сегодня же накажет. Фроська больше всех смеялась? — спросил дед.

Она, она!

Ладно, — задумчиво протянул дед. — Ладно… Господь, он ко всем справедлив, кого накажет, кому поможет. — Дед встал и ушел в свою комнату за деньгами, расплатиться с отцом за стрижку. Деньги он хранил в сундуке.

Мне всегда мучительно хотелось порыться в этом сундуке, но дед гнал меня. И все–таки, хоть издали, мне удавалось заглянуть в сундук. В нем лежало много всякой неношеной, незнакомой мне одежды, темнели старинные книги с медными застежками.

Однажды, когда дед уехал в соседнюю общину, я попытался отомкнуть сундук, но у меня ничего не получилось. Замок был надежен.

Сегодня я проскользнул вслед за дедом, притаился в сторонке и вновь увидел таинственные вещи. Из сундука сильно пахло залежавшейся одеждой, нафталином, кожей и старой бумагой. Дед запустил руку глубоко в сундук, что–то вытащил — наверное, деньги, — сунул их в карман и вдруг стремительно оглянулся, увидел меня.

А ну, пошел отседова, пока цел! — взревел дед. Я вылетел за дверь.

Прибежав на речку, искупался, а потом лег на спину и стал глядеть в небо, по которому лениво ползли облака.