Темные глаза отца обжигали нас.

Ванюшка уныло смотрел на голые тоскливые стены.

Я плакал, уткнувшись в дерюжное одеяло.,. А на следующий день восстанавливал рисунки…

В комнате матери двухспальную деревянную кровать украшала пуховая перина, огромные подушки и ватное одеяло. Рядом находилась отцова комната. В ней, кроме деревянной кровати, был письменный стол, книжные полки, забитые баптистскими журналами, песенниками и евангелиями. В углу громоздился окованный железом сундук. Что в нем лежало, я не внал. Я почти никогда не заходил сюда.

На нижнем этаже помещались теплые сени. Оконце с решеткой тускло освещало большущий ларь. Одна дверь вела в кухню, другая в комнату деда, третья в столовую. В ней стояли длинные некрашеные столы и скамейки. Здесь обедали верующие, когда собирались молиться. Был еще в Доме подвал. Дед хранил там хомуты, вожжи, деготь, пилы, цепи, грабли, вилы, лопаты. Все это было аккуратно разложено. Посредине подвала стояла железная «буржуйка». В подвале приятно пахло кожей, дегтем и старым деревом. Это было единственное место, где я любил бывать. В теплое сухое помещение через узкие оконца проникал дневной свет. Я подолгу следил за работой деда. Он умело чинил хомуты, делал вожжи из длинной тесьмы и сам украшал их медными бляхами. Любил украшать дед и уздечки. Поссовет разрешил общине держать ломовую лошадь для разных хозяйственных дел.Пеган — умная лошадь. Я часто приходил в конюшню и гладил ее. Пеган таращил на меня темно–синие глаза и о чем–то думал. Иногда я чистил его щеткой. Пеган знал команды: «стой», «ложись». Он даже поднимал передние ноги и мотал головой, словно здоровался. Всему этому его обучил дед. В долгие зимние вечера он иногда занимался резьбой по дереву. Свои изделия дед перетаскивал в теплый сарай. Летом и осенью в дождливые ночи, а зимой в буранные, дед любил уединяться в своем сарае. Он зажигал лампу, занавешивал окно дерюжкой и что–то делал там до утра. А что — одному богу было известно. Двери сарая, уходя, он закрывал на здоровенный замок…

Дед был для меня самым интересным человеком. Я ловил каждое его слово… Ходил он важно. Высокий, широкогрудый, сильный. Баптисты всегда звали его, когда нужно было заколоть быка или свинью. Подойдя к быку, дед ударял его кулаком в лоб. Бык, закатив глаза, падал, тут–то дед и перерезал ему горло. Кожу сдирал дед руками.

ИЗБРАННЫЙ

Все чаще я замечал, что живу на белом свете как–то нескладно. Другие мальчишки ходят в кино, в драмкружке состоят, читают книги. Вон семиклассники с преподавателем физкультуры даже укатили на велосипедах в город, хотя до него двести километров. А для меня все это грех. Для меня после уроков только и есть что Библия, журналы «Братский вестник»(Журнал издаваемый Всесоюзным советом евангельских христиан–баптистов (ВСЕХБ)), песнопения, религиозные стишки да братья и сестры во Христе… Помню, как–то сижу я у окна. Слышу за высокой оградой гам мальчишек. Они играют в «кляп», «попа–гонялу», хохочут, орут. Так бы сорвался—и к ним, в их кутерьму. Но куда там! Грех ведь все эти игры.

О чем запечалился? — спросил отец.

Скучно, папа, — вырвалось у меня.

А Библия? — удивился отец. — Разве нам, избранным, может быть скучно с ней? Библия —единственное откровение, данное роду человеческому.

Разве я тоже избранный?

А как же? Ты самый счастливый на этой земле. Тебе уготована вечная жизнь. Ты раскрыл свою душу Христу, и он вошел в нее. Все остальное пусто для тебя. Помнишь, мы с детьми разучивали стишок?

Делу время, потехе час!

А там, глядишь, — и нет уж нас.

Любви тепло и упованье

На миг согреют — и до свиданья!

Отец взял ведро и пошел за водой к колодцу.

От его слов я приободрился. Выходит — я избранный! Ну, а пацаны, что они смыслят? Знай себе — играют. Они проживут немного, а я бессмертен. И мне уже не хотелось на улицу к ребятишкам, которые дразнили меня «бактистом». Но я теперь плевал на них, я же избранный, а они…

НАША СЕМЬЯ

Пашка, вставай! Иди очередь за хлебом займи, — сквозь сон услышал я сердитый голос матери.

Пусть Ванька, — возразил я, увидев, что в эту ночь он почему–то спал со мной. Я не слышал, когда он пришел ко мне.

Тогда телка гони.

А коров–то прогнали? — надеясь полежать еще с полчасика, спросил я.

Только что.

Я быстро встал. В нашем поселке такой порядок: сначала пастух гонит коров, а потом уже всей улицей провожают телят до самого леса. Заправляя холщовую рубашку под брюки, я поглядел на Ванюшку* Он лениво потягивался.

«Прозевает очередь. И опять паевую книжку забудет. Мать ему уши накрасит», — подумал я.

На лицо Ванюшки через щель в ставне упал яркий луч солнца. Ванюшка сморщил усыпанный веснушками нос, смахнул со лба темную прядь волос, потянул на себя одеяло. Мелькнули грязные пятки.

Я спустился в дедову комнату взять кнут. Дед редко давал его, но уж если кнут оказывался у меня, все мальчишки начинали завидовать. Кнут был с кисточками, кольцами, а ручку его украшал узор из меди.

На столе горела керосиновая лампа. Дед сидел спиной ко мне в самодельном кресле и тихонько посапывал в бороду. Он любил спать сидя.

Я на цыпочках пробрался к стене и снял с гвоздя кнут.

Стой! — встрепенулся дед. — Думаешь, я не слышу? — От неожиданности кнут выпал из моих рук.

А ну, брысь под лавку! — крикнул дед, сердито взглянув на меня зелеными глазами.

_ Это под какую лавку? — будто не понял я и окинул взглядом комнату. Дед грозно поднялся.

Печь в нашем доме была такой большущей, что занимала половину кухни и даже угол дедовой комнаты. Я шмыгнул под эту печку и притих. Огромные сапожищи прошаркали по скрипучим половицам и подошли к кнуту. Толстая волосатая рука подняла его. Коричневые сапожищи приблизились ко мне.

Ах ты, пострел! — проворчал дед. — А ну, вылазь, чего там, — дед застучал ручкой кнута о пол.

«Еще выпорет», — подумал я и забился глубже.

Вылазь, говорю!

А вот и не вылезу, — упрямился я.

Тогда оставайся один, пусть тебя крысы там едят, а я пошел.

Сапоги стали удаляться. Я высунулся:

А бить станешь?

Ну, ну, вылезай, — пробасил дед.

Взаправду — не станешь?

Не стану, вылезай. Слышишь, уже телята мычат. Опоздаешь…

С опаской поглядывая на дедову руку с кнутом, я вылез из–под печки до пояса. Дед поглаживал темносерую бороду, похожую на куделю, из которой мать пряла пряжу.

А ты мне, деда Никандр, кнут дашь, а?

Ладно, ладно.

Не обманешь?

Экой ирод, прости господи! Говорю — дам, чего еще?

С юркостью мышонка я проскочил между дедовых ног, выдернул у него кнут и выскочил из комнаты. Потом приоткрыл дверь и сказал:

Попробуй еще раз кнута не дать, так я тебе ягоды приносить не стану.

У деда дернулся ус, зашевелились густые брови.

Ладно, бери, когда понадобится, да не забудь к чаю земляники набрать.

У ворот, помахивая хвостом, крутолобый Борька пил из деревянного ушата пойло.

В конце улицы, у речки, появились телята. Самых маленьких, не привыкших к стаду, мальчишки и старики вели на поводках.

Наш Борька был самым сильным. Завидев стадо, он вытаращил глаза, выпрямил хвост и с задиристым мычанием бросился в самую гущу. Телята бодали друг друга до самого леса, а там притихли. Те, которые родились весной, настороженно принюхивались к незнакомому запаху молодой травы и, не срывая ее, только причмокивая, мяли толстыми губами, будто сосали у матери вымя. Годовалые же срывали ее с сочным треском.

Капельки росы на траве и листьях горели разноцветными огоньками. Вовсю заливались, трезвонили птицы. Я брел по лесу, собирая в кепку душистую землянику. Корни сосен змеями лежали поперек тропинки…

Когда я вернулся, на кухне уже собрались завтракать. В щель приоткрытого ставня падал свет на чисто выскобленный стол. Места за ним занимали по старшинству, и упаси боже, если кто–нибудь сядет вперед отца или деда, да еще на чужое место!