Первым у окна сел дед, за ним отец, за отцом Ванюшка, потом я, а уж после меня семилетняя Лизка.

В ожидании еды мы с Ванюшкой начали говорить о ягодных местах, где часика за два–три можно с верхом набрать ведерную корзину.

Мы вчера с Сашкой Тарасовым на ежевичник напали, — сообщил Ванюшка. — Ну, заприметили, чтобы потом, когда поспеет, обобрать его.

А я знаю облепиховые места, — похвалился я.

Отец строго поглядел на нас, и мы умолкли. Все

встали, а отец начал молиться, сложив на груди руки:

Дорогой наш Иисус, творец наш небесный. Ты питаешь нас духом святым, но и плоть свою мы должны подкреплять, дабы не быть немощными и ревностно прославлять имя твое. Дай нам силы дойти до конца пути нашего, во всем принимаем твое благословение. Аминь!

Аминь! — хором повторили мы.

По длине молитвы я узнавал, как голоден отец. Короткая — сильно проголодался, длинная — совсем не хотел есть.

Отец стукнул ложкой по краю большущей алюминиевой чашки. Это означало, что можно начинать.

Окрошка была вкусной, и мы, ребятня, норовили зачерпнуть со дна кусок яйца или мяса. Но второго сигнала еще не было, а без него это не разрешалось. Кто осмеливался это сделать, того выгоняли из–за стола и целый день не давали есть.

И вот, наконец–то, два долгожданных удара. И ложки задвигались быстрее, вылавливая вкусные кусочки.

Мать подложила еще немного гущины и села на лавку к шестку, где ела отдельно из своей чашки. Тут вдруг Ванюшка, незаметно для старших, выпустил на стол большого черного муравья со связанными передними ножками. Бедняга закувыркался по столу, а Ванюшка шепнул нам:

Зарядку перед завтраком делает.

Лиза и я захихикали, глядя на муравья, и даже позабыли про гущину. Ванюшка успел съесть добрую половину ее, а мы получили от отца ложкой по лбу. Морщась от боли, мы все же хихикали, и отец всех нас поставил возле стены на колени.

На коленях мы стояли недолго, так как я стал громко просить господа, чтобы он простил Ивана за допущенный грех.

Ябеда! Трепач! — прошипел Ванюшка и залепил мне оплеуху.

Я же для того, чтобы нас простили и дали нам снова есть, — захныкал я.

Убирайтесь все из дому! — разозлился отец. — А ты, мать, не давай им жрать целый день! Пусть запомнят, как за столом надсмехаться над божьим даром!

После завтрака дед с лопатой на плече отправился в сад окапывать ранетки, отец занялся делами молельного дома, Ванюшка куда–то исчез, а я незаметно улизнул на улицу. Солнечный день ослепил меня, будто я только что вышел из темного погреба.

Перед нашим домом широченный голубой луг. Каждый день на него опускается самолет.

Я радостно вдыхаю запах цветов и полыни, к нему примешивается запах меда. Иногда накатываются волны густого тепла, точно кто–то порой открывает дверь невидимой жарко натопленной бани. Много на лугу всяких веселых трав. На белых цветах, особенно пахнущих медом, сидят охмелевшие бриллиантовые жуки. На красных — бабочки, хлопающие желтыми крыльями. На фиолетовых — свекольного цвета мотыльки.

Я прибегаю на этот луг, ныряю, как в воду, в его пахучие травы, и они укрывают меня. Лежу на спине и смотрю в небо. Кивают, будто здороваются, колокольчики и васильки. Они кажутся большущими, величиной прямо с дерево, а усатые жучки и паучки похожи на сказочных чудовищ. В гуще травы стрекочут кузнечики, где–то трещат дрозды, высоко в небе, как в гору, взбирается жаворонок. Сначала он тирликает, потом стихает и летит вниз…

Солнце обдает землю потоком пылких лучей.

Па–а–а–ве–е–л! — густо послышалось издали.

«Дед зовет, — и я плотнее прижался к земле. —

Еще заставит чего–нибудь делать!..»

Варнак, поди сюда! — не унимался дед. — Я ведь знаю, что ты здесь, — уже послышалось ближе.

«Что он? И сквозь траву видит?!» — удивился я и осторожно выглянул. Мне показалось, что по лугу шел великан.

«Еще не разглядит, да раздавит сапогом», — и я вскочил

А! Вот ты где, басурман! Пойдем–ка со мной, — дед схватил меня медвежьими лапами и посадил к себе на плечо.

Плечо у деда широкое, как на скамье сидишь. От удовольствия я засмеялся.

…Мы уже кончали поливать яблони, как вдруг над нашими головами затрещало: пролетел самолет и, как стрекоза, опустился на луг.

Опять зеленый дьявол свалился с неба, — засмеялся дед, с любопытством проследив за посадкой самолета.

В нем же дядя сидит, — возразил я, соображая, как бы поскорее удрать к самолету.

И пошто это он, летчик–то, на жизнь с высоты смотрит? — удивился дед. — Свой век на земле проживешь и то мало чего увидишь. Надо кажной минутой услаждаться, надо увидеть, как комар живет, как лягушки–квакушки любятся, как трава–мурава за одну ночь вырастает… Тяжело с ней, с землей–то, расставаться, когда час придет… Немало я походил по ней, по заросшей цветами…

И правда, дед ходил по земле как–то гордо, непохоже на остальных. Бывало, пройдется он босиком по росным травам и так доволен, что по всему лицу растекается радость. Казалось, он никогда не устанет ощущать под ногами землю…

В такие минуты отец смотрел на него с сердитой укоризной. Тогда, мальчишкой, я не понимал — почему. И только повзрослев, понял, что в такие минуты дед вступал в противоречие с баптистами. Дед был по натуре художник, великий жизнелюб. А баптисты учили, что человек должен чувствовать себя всего лишь странником в земной жизни, всего лишь прохожим, идущим в вечное небесное царство.

Я вспоминаю, как отец упрекал деда:

Мир полюбишь — тебя он сгубит. А твои глаза пышут похотью при виде лживых земных радостей, ты трясешься при виде их, как пьяница при виде рюмки.

Не суесловь, — смущенно ворчал дед. — Я природу божью люблю. Травы, цветы, леса, все земные дары, все земные плоды, а все это получено от творца нашего. Я божье люблю, а не сатанинское. Бог все это взрастил. Он управлял ветрами, и дождем, и солнечным светом.

А Фенька?! — отец так и жег деда неистовыми глазами. — А Фенька?!

Ну, что, Фенька, Фенька! — дед смущенно крякал. — Фенька тоже плод господень.

Не кощунствуй! — шипел отец…

Тогда смысл этих стычек оставался для меня неясен, и только вот теперь я начинаю понимать что к чему…

Улизнув от деда, я, наконец, подобрался к самолету, спрятался в высокой траве и начал глазеть на загадочного человека–дьявола, спустившегося с неба.

Мальчишки не боялись самолета, подходили к нему, трогали руками, просили летчика, чтобы он покатал их. Осмелел и я, вылез из травы, остановился в отдалении.

Летчик выбрался на землю. Он, и впрямь, не очень–то походил на человека. Одет он как–то чудно — и страшно, и непонятно. Хорошо, что подбежал ко мне Ванюшка и стал рассказывать об очках–консервах, о шлеме с наушниками, о комбинезоне с разными блестящими пряжками. Я глазел на перчатки с крагами, на меховые сапоги, на большой квадратный мешок за спиной. Зачем он ему?

И самолет такой же необыкновенный, как и сам хозяин. Какие–то провода, перекладины, подпорки, поддерживающие верхние крылья. Все сооружение напоминало этажерку.

Вот летчик снова залез в кабину.

Мотор затарахтел, что–то хлопнуло, клуб дыма поднялся к небу, и я отбежал в сторону. Но самое страшное было то, что самолет шевелил хвостом, и даже половинки крыльев — и те шевелились!

Выпучив стекла кабины и поблескивая ими, как глазами, самолет поехал прямо на меня!

Я бросился к своему дому, ворвался во двор, грохнул тяжелой калиткой.

Ты чего здесь без дела шляешься? — спросила мать, выходя из курятника с пустым лукошком.

Да я… я деду ранетки поливать помогаю, — ответил я, едва переводя дыхание.

Ври больше, дед вон дрыхнет в саду. Пойдем–ка со мной.

Мать привела меня на кухню и посадила за стол, на котором лежала толстенная Библия, а сама вытащила из–под печки пряселку с куделью, воткнула ее в донцы, уселась на них и сказала:

Почитай–ка мне.

Вздохнув, я открыл Библию и забубнил… Едва кончил одно, а мать снова просит: