В муках прошел остаток осени и зима. Деревня жалела уже не Веньку, как прежде, а мученика Авдея. Грех накликивать нечто худое на парня — не сгонять же со света или тюрьмой карать его? Однако людское терпение изошло, и деревня забубнила в глаза и заглазно:

— Хоть бы в солдаты забрили непутевого…

— Узнал бы кузькину мать…

— В Афганистан его, лиходея!..

«Накаркали!» — потом скажет дед Авдей, когда по цветастой весне «забрили-таки» Веньку и его дружков-одногодков в армию. Безволосых, невыспавшихся с прощального перепоя, с немало перепуганными лицами рассветным утром родители привели своих парней к парому, на переправу. На противном берегу их ожидала уже военкоматская машина. Авдей чувствовал себя маленько неловко за внука: упрямец, отказался расставаться со своими «стиляжьими» патлами, какие дивно отрастил вместо чуба. И нечесаными лохмами он теперь походил больше на неряшливую девку, чем на будущего солдата. Даже выбившиеся за зиму рыжей травкой усики не придавали ему мужского вида и опрята. По стариковской наивности Авдей полагал, что за непослушание (за отказ от стрижки) его невзлюбят воинские командиры. Зато было и малое утешение: прошлым вечером, когда в избах новобранцев пьяные глотки рвали «последний нонешний денечек», Венька, наотрез отказавшись от многих приглашений, остался с дедом. Как бы во искупление вины перед стариком, он был нежен с ним и услужливо суетлив: месил тесто и пек дорожные лепешки, чинил когда-то порванную в драке рубаху, штопал сношенные до дыр носки — на призывной пункт предписывалось явиться в полном порядке. И что бы он ни делал, тихо напевал или наговаривал любимые стихи. Авдей, не помня зла на внука, умиляясь до тихой слезы, все просил и просил Веньку прочитать про «дедовы кости».

— На кой черт они тебе сдались, эти кости? Не ехать же тебе за мной на солдатскую чужбину, — с нарочитой грубоватостью отсекал Венька дедову просьбу.

— Ладно, ладно! Не гневись, милок, — сдавался на малое время старик. — А когда ишо услышу тебя? Когда?… — закапали слезой слова расчувствовавшегося Авдея…

Ночь прошла, как на петровки, в караульный день солнышка, — без сна и должного покоя, но самая, пожалуй, счастливая ночь для деда за последние годочки. Утречком в четыре руки Авдей с внуком собрали дорожные пожитки в рыбачий рюкзак. Тут, правда, не обошлось без легкой перепалки. Венька начисто отверг сладости, банки с туристским завтраком и даже любимые жамки, которые Авдей загодя накупил в сельповской лавке. В рюкзаке оставлены домашние лепешки, с полдюжины вяленых рыбешек — под пиво, книжка стихов, когда-то подаренная толстухой Маришкой, кружка с ложкой, как предписывалось военкоматской повесткой, да дедовский складничек, смастеренный из окоска. Перед тем как переступить порог, Венька вдруг шарахнулся за печной закоулок и вынес оттуда гитару. Подтянул струны и жахнув по ним всей пятерней, сам себе скомандовал.

— Шагом марш!

— А зачем она тебе? — удивился Авдей, кивая на гитару. — Там, милок, другую подружку дадут — ружье!

Венька, не найдя ответа, первым шагнул за порог…

У парома неразберишно пошумливала разнопестрая толпа. Хрипато и безладно натаныкивала кем-то принесенная гармошка. Как только подошли дед с Венькой, паромщик Гордюха скомандовал «на погрузку». Как во всякие проводы новобранцев, канительно и слезно началось прощание. Авдей, сдерживая близкую слезу, тоже хотел сказать что-то на путь-дорожку Веньке, но тот, засмущавшись торкнулся головой в дедову бороду и первым вбежал на палубу парома. А когда заработал движок, и заскрежетала канатная лебедка, налаживая паром на ход, людской гвалт стих, толпа провожающих рассеялась по берегу, дабы лучше видеть кому кого надо. Паром, колыхнув дубовым днищем воду, натужно потянулся к другому берегу. Авдей, отстранясь от толпы, взошел на мысок с плоским камнем на макушке и пал на колени. Когда же паром пересек стрежень, старик неистово закрестился, как святой на молении. Венька ясно видел и чуял страдания деда, но ничем уже не мог помочь ему. Не мог он вынести и своего личного страдания: тряхнув лохмами волос, он вознес над головой гитару и со всего плеча ахнул ею об угол паромной будки. Совсем по-человечьи вскрикнула в последний раз его «подружка», и Венька без капли жалости швырнул ее за бортовую изгородку парома. Полуслепой дед за молитвой проглядел последнюю выходку внука…

Не вынес Авдей одиночества после разлуки с Венькой: неделю спустя, сдав за невеликую плату избу под постой сезонным рабочим карьера, ушел на переправу и напросился в «помощники» к паромщику Гордюхе.

Тоска по внуку, однако, не отступалась. Никто и нечто не могло унять ее. В каждый перевоз почты с берега на берег старик докучливо пытал почтовиков: когда же, в конце концов, и ему доставится весточка от внука?… Первое письмо от Веньки Авдей получил ровно через год. До того он не единожды ездил в райвоенкомат, чтобы узнать: куда же запропал его внук-солдат? Дабы как-то отвязаться от докучливого старика, военкоматские чиновники то красиво врали ему, то говорили с ним с притворным почтением: «Ты, Авдей Авдеевич, должен гордиться своим внуком. Он исполняет интернациональный долг в дружественном Афганистане». Отвечая благодарным поклоном за столь высокую похвалу внука, Авдей, однако, с недоумением спрашивал и самого себя, и военкоматское начальство: «Как же это вышло, что Венька так скоро задолжался кому-то? Он не того карактера, штобы брать и должать…» Не убедил его и Гордюха, что для русских солдат существует такой «долг». Сторожкая душа деда не давала на то согласия. И лишь последнее письмо, карточка и выдуманная Венькой песня сняли с души старого Авдея тревогу за случившийся «долг» внука…

III

Когда сынишка председателя сельсовета умчался домой, Гордюха вновь пробежался глазами по строчкам записки. «…С гуманитарной помощью…», — пробубнил он для самого себя загадочно-заманчивые слова. Находясь почти безотлучно на переправе, паромщик Гордей не имел доступа ни к телевизору, ни к радио и слабо представлял себе дальнюю от деревни «общую» жизнь. Правда, от дотошных языков он был наслышан о какой-то заграничной помощи, но, как и все деревенские, думал, что она, эта «помощь», доходила только начальству, какое и без того жирует пуще прежнего. А тут вдруг «важным грузом» дошла и сюда, в российскую глубинку. «Диво — и только!» — почмокал губами Гордюха, поверив и не поверив необычайной вести. Однако, по флотской привычке — быть перед начальством в надлежащей форме, он выдвинул из-под лавки свой походный рундучок, достал свежую тельняшку, мичманку и поспешно обрядился в них. Бушлат одевать не стал — давно не был под утюгом. Повесил на шею бинокль — сохранившийся немецкий трофей — и вышел из будки на палубу парома. Смотреть в бинокль можно было только одним, левым глазом, потому как в правой части были побиты линзы. Вскинув к глазам бинокль, Гордей оглядел и без того видный противоположный берег и подъездную дорогу к переправе. Там было пока безлюдно, и он, как бы походя, обшарил и свой берег. Неподалеку от парома, в своей старенькой плоскодонке, подремывал над удочками дед Авдей.

Поскольку предстояло «важное» дело, да еще с иностранцами, Гордей не без муки отказал себе в обычной «опохмелке» и принялся греть самовар. В полный рассвет, как только солнце выкатилось из-за каменной горы, к переправе подъехали на «газике» председатель сельсовета — главный приказчик местной власти, и предколхоза. За ними — две трехтонки с грузчиками. Первым в паромную будку влетел сельсоветчик Захаркин и, застав Гордюху с Авдеем за чаепитием, не в меру заважничал:

— Вот, погляди на них, голубчиков, — обратился он к колхозному председателю. — Важный груз идет, понимаешь, а они, как господа, чаевничают.

— Дык, небось, и «заграница» еще кофеи гоняет, — съязвил Гордюха. Подавая бинокль, добавил: — На, Захаркин, иди да покарауль свой «важный» груз, а мы с Авдеем Авдеевичем дочайпием.