— Подожди, не приставай, дай мне придти в себя, — после ужина спросил, — ну, так что ты от меня хочешь?

Ника повторила вопрос. Сергей Николаевич задумался.

— Смотря, что считать богатством, а что — бедностью. Материально мы, конечно, не очень богаты, — тут он хмыкнул и глянул на жену. — Но «не хлебом единым жив человек», знаешь такое изречение?

— Нет, не знаю. И не понимаю.

— Вырастешь, поймешь. А теперь дай мне спокойно почитать.

Ника почувствовала, что разговор окончен и ушла в свой угол.

Не через два, а через три дня Сашка вернул книгу, принес в школу. С тех пор он Нику больше никогда не дразнил, но и внимания на нее особого не обращал. И она вела себя так, словно никакого визита во время ее болезни не было.

13

Обычно Ника выходила из дома за десять минут до звонка. Она успевала дойти до ворот школы, миновать их. Потом приходилось некоторое время ждать в плотной толпе у двери. Наконец, Баба-Яга деловито отступала от входа, поднимала звонок. Заливистый звон объявлял начало уроков.

Недовольные физиономии детей Бабу-Ягу нисколько не смущали. С бесстрастным видом стояла она на первой ступеньке лестницы, ведущей на второй этаж, и трезвонила изо всех сил. Наиболее чувствительные девочки пробегали мимо нее, прикрыв ладошками уши.

За время между первым и вторым звонком следовало успеть повесить на крючок в раздевалке пальто, добежать до класса, сесть на место, вставить чернильницу в специальное углубление в парте и открыть учебник на нужной странице.

В тот день было пасмурно. Природа готовилась к дождю. В школьном дворе не было ни единой души. У Ники оборвалось сердце. Опоздала!

Сергей Николаевич с детства приучал дочь к пунктуальности. Он вечно повторял одну и ту же несколько надоевшую фразу: «Точность — вежливость королей». И Ника, не чувствуя себя при этом королевой, все же старалась никогда никуда не опаздывать.

Замирая от страха, она вошла в тихую школу. Тишина стояла какая-то необычная. Всегда было слышно, как за дверьми отвечают урок, шелестят страницы, где-то вспыхивает легкий смех, а сейчас ничего, будто вымерло все кругом. Ника даже засомневалась, может, она явилась слишком рано?

На цыпочках, очень осторожно, она прошла по длинному коридору к своему классу и тихонько приоткрыла дверь. Нет, все были на месте. Она стала ждать сердитого окрика Раисы Никоновны, наказания. Обычно опоздавшего оставляли стоять у порога до конца урока. Но ничего такого не произошло.

Учительница стояла у окна, лицом к стеклу и плакала. Она обернулась, кивнула Нике и тихо сказала: «Садись». Ника робко двинулась к своему месту и вдруг заметила заплаканные лица одноклассников. Она не на шутку перепугалась. Что могло случиться?

Села за парту, тронула кончиком пальца спину сидящей впереди Иры Козловой и тихо спросила:

— Что случилось?

Ира обернула заплаканное лицо и беззвучно шепнула:

— Сталин умер.

Первая мысль, недопустимая, кощунственная, слава Богу, не высказанная вслух, была: «Ну, и что?»

Страшное дело, ей совершенно не захотелось плакать. Умер далекий, чужой человек, знакомый лишь по портретам и пионерским призывам.

Чем громче рыдали в классе, тем хуже чувствовала себя Ника. Не выдавливается слеза, хоть ты тресни! А если увидят ее сухие глаза, ведь заедят. Что делать? Так и не успела она за шесть долгих лет жизни в Советском Союзе проникнуться трепетной любовью к отцу всех времен и народов. И тогда, благо она сидела на последней парте, пришло единственно правильное решение. Ника прикрыла ладошкой лицо и незаметно помазала веки слюной.

К счастью, пытка вскоре закончилась. Детей отпустили по домам. Они шли из школы тихие, потерянные, осиротевшие.

Дома Ника не знала, чем себя занять. Снова вышла на улицу, на улице пусто. Казалось, весь город замер в ожидании вселенской катастрофы.

Но вот к обеду пришла мама. Взрослых тоже отпустили с работы. Ника сразу повеселела. Как ни в чем не бывало, они с аппетитом доели вчерашний борщ, помыли в тазике посуду. Мама мыла, дочь вытирала тарелки и ставила их в кухонный шкафчик.

После они стали собираться на митинг по случаю смерти Сталина.

Наталья Александровна не хотела брать Нику. Слез и обмороков она насмотрелась с утра в мастерской, и взрыв всеобщего горя казался ей неестественным, а в некоторых случаях и притворным. Чудился ей невидимый дирижер, руководящий хором плакальщиков. Ей, как и Нике, тоже пришлось сделать расстроенное лицо, чтобы не выделяться из общей массы. Но сомнение было. Оно усилилось после того, как ей довелось оказывать помощь упавшей в обморок Оле Мешковой. Руки у той были теплые, пульс ровный. На всякий случай Наталья Александровна накапала двойную порцию валерьянки из темного флакончика, услужливо принесенного кем-то из аптечки на стене у входа в цех. В тот день вся мастерская пропиталась пряным запахом спасительных капель.

Волей или неволей оказавшись сторонним наблюдателем, Наталья Александровна все же отдавала себе отчет, что не может вся мастерская, весь коллектив в сто пятьдесят человек так умело валять дурака. Бог с ней, с этой девчонкой, захотелось покрасоваться. Но вот рядом сидит пожилая женщина и проливает горькие слезы. Слезы льются сами. Она не успевает их вытереть комочком насквозь промокшего носового платка. Горе ее неподдельно. Но зачем ей это? Или здесь и кроется сущность советского человека — быть вместе и в беде, и в радости. Точно так же, как маленькая Ника, она ощутила странную тяжесть в душе и тоску, оттого, что не в силах искренне разделить всеобщее горе. Она испытала огромное облегчение, когда всех работниц отпустили по домам, наказав в три часа собраться на митинг на небольшой площади у подножия Красной Горки.

После полудня распогодилось. Дождь так и не пролился, а тучи разошлись, оставив после себя весенние облака с прогалинами чистой лазури между ними. Улегся ветер, перестали мотаться, как неприкаянные голые ветви акаций и тополей. Наталья Александровна издали увидела небольшую, но плотную толпу и заторопилась.

— Куда ты спешишь, мама, — заныла Ника, увлекаемая вперед за руку.

— Скорей, скорей, мы и так самые последние идем.

Но они не были последними. Со всех улиц на митинг шли и шли люди, и вскоре на площади стало тесно. Наталья Александровна благоразумно отступила в последние ряды, чтобы не затерло в шевелящейся, плачущей толчее.

Внезапно толпа дрогнула и раздалась на две стороны. К импровизированному возвышению шло начальство. Председатель артели «Промтекстиль» Михаил Борисович Гофман, председатель профкома Нина Романовна, начальники цехов и еще незнакомые люди, видно из других организаций. Нина Романовна, почему-то без пальто, одетая в серую вязаную кофту с оттянутыми карманами и черную, облегающую юбку, хотя, по мнению Натальи Александровны, облегающую одежду Нине Романовне лучше было бы не носить, семенила, не поспевая за Гофманом. Седой перманент профкомши растрепался, она на ходу вкалывала и перекалывала удерживающий волосы гребешок и говорила своим спутникам сердитым шепотом: «Ах, оставьте, вы ничего не понимаете, командовать парадом буду я»! Гофман на ходу обернулся и дико посмотрел на нее, а Наталья Александровна быстро опустила глаза и изо всех сил прикусила губу, чтобы истерически не расхохотаться в голос. Она готова была дать голову на отсечение, что Нина Романовна никогда не была знакома с Остапом Бендером.

Но вот толпа сомкнулась, над головами плотно стоящих людей возвысился первый оратор.

— Товарищи! — прогремел хорошо поставленный партийный голос, — сегодня наш народ безмерно скорбит…

Возле Натальи Александровны всхлипнула какая-то женщина.

— Гололобов, — сказала она, — второй секретарь райкома. Такой хороший человек, такой человек…

Видно она когда-то обращалась с просьбой к этому Гололобову, и он ей помог.

Один выступавший сменялся другим. Говорили примерно одинаковые слова, выражали скорбь по поводу утраты. Слова тяжело падали в толпу, нагнетали общее у всех ощущение безысходности. Всем стало казаться, что без Сталина теперь наступит конец света, так как заменить его некем.