Ника часто вспоминала свою любимую подружку, сердилась за оставленного кота.

— Вот так всегда, — говорила, ни к кому особенно не обращаясь, — в Крыму оставили Дымка, в Лисичанске Ваську. Когда это кончится!

«Если бы я знала, — думала Наталья Александровна, отставляла книгу и молча смотрела на дочь, — если бы я сама знала, когда это кончится».

Ни в одном городе так сильно не ощущалось их беспросветное одиночество. В Лисичанске был Алексей Алексеевич, была Зоя, в Крыму Римма Андреевна, в Брянске… Что вспоминать Брянск, столько лет прошло.

Ника забудет свою подружку. Завести ей, что ли, нового котенка? А впрочем, снова бросать…

Так странно складывается жизнь. Все время приходится терять родных, подруг, просто хороших знакомых, рвать с трудом налаженные связи. Судьба гонит и гонит из города в город. И Мелитополь, чуяло вещее сердце Натальи Александровны, не последнее их пристанище. Хозяева, и Тася, и муж ее, Егор очень милые люди. Но до каких пор продержится их взаимная симпатия? С Алевтиной тоже поначалу все было хорошо. А еще лопнул мираж Южно-Украинского канала. Стройка века приказала долго жить, так и не начавшись. Огорченный Василий Степанович увез семью искать счастья куда-то далеко, на Север. Не стало в Мелитополе единственного знакомого, хоть он и был таким же, как они, приезжим.

11

Как ни старалась советская власть разъединить реэмигрантов, они все равно находили друг друга. Их словно магнитом притягивало. Либо судьба. Видно, она так распоряжалась, чтобы где-нибудь, пусть при самых невероятных обстоятельствах, но обязательно им встречаться, хотя давно утрачены были первоначальные связи, утеряны адреса. Иных уже и на свете не было, иные были далече.

Надо же было случиться такому! В Мелитополе, после рабочего дня, на базаре, возле прилавка с помидорами и огурцами Наталья Александровна и Сергей Николаевич встретили давно потерявшихся, но не забытых друзей. Андрея и Ольгу Туреневых и старшую их дочь Машу.

Андрей Павлович первый узнал их. Остановился, замер, как вкопанный.

— Наташа! Сергей! Боже мой, какими судьбами!

В следующее мгновение Ольга и Наталья Александровна обнялись и стали целоваться. Ольга Вадимовна всхлипнула.

— Наташка! Радость какая! А я уж думала, мы больше никогда никого из наших не увидим!

За шесть лет жизни в Советском Союзе Туреневы старшие почти не изменились. Андрей Павлович был по-прежнему худощав, и привычка слегка прищуриваться и склонять голову на бок, при разговоре с собеседником осталась неизменной. Судьба его сложилась не худшим образом. Вскоре после приезда из Франции Андрей Павлович получил приглашение в научно-исследовательский институт в Асканье-Нова.

Ольга Вадимовна осталась, как была, такой же порывистой в проявлении чувств, за что в младоросской спорт-группе ее называли «Буря с ветром». Ее смуглое лицо было необычайно подвижно, любые проявления чувств мгновенно отражались на нем. Скрыть что-либо от посторонних она частенько оказывалась не в силах. Такая непосредственность часто вредила Ольге Вадимовне, но поделать с собой она ничего не могла.

В Мелитополе Туренев оказался не случайно, приехал за материалами для диссертации.

— И девчонок своих прихватил, пусть проветрятся.

Маша за время, что Улановы не видели ее, превратилась в хорошенькую девочку с высоким открытым лбом, тонкими, будто нарисованными, бровями и короткой верхней губкой.

— Машка, — кричала Ольга Вадимовна, — неужели ты не помнишь тетю Наташу!

Маша покачала головой.

— Да ну же, напрягись! Перед самым отъездом, в Париже, мы были у них в гостях. Ты играла с девочкой, с Никой! И в поезде вместе ехали. Неужели не помнишь?

Девочку Нику Маша вспомнила, но признаться почему-то не захотела, и снова покачала головой. Тогда мать махнула на нее рукой и обратилась к взрослым:

— Ну, ребята, рассказывайте, как живете.

Но стоять посреди базара и что-то подробно рассказывать было не с руки. После сумбурного разговора решили идти к Улановым в гости, забежав по пути в магазин, прикупить чего-нибудь сладкого к чаю.

После ужина и чаепития с печеньем «Привет» девочкам надоели бесконечные «а ты помнишь» в разговоре взрослых. Ника всякий раз хотела вмешаться:

— А вот я…

Но Наталья Александровна смотрела на нее, подняв брови, и она умолкла.

Тогда Ника потянула Машу за рукав, они потихоньку выбрались во двор, и зашли за угол дома. В одном месте, под кустами смородины находился широкий пень, остатки спиленного когда-то давно засохшего старого тополя. Судя по ширине среза, это было могучее дерево.

Ника любила здесь прятаться от всего мира. Сядет, затаится, и нет ее. Вот она и привела сюда старую подружку, хотя от их редких парижских встреч в памяти осталось совсем немного. Зато Ника хорошо помнила, как они ехали в одном вагоне в поезде.

Они уселись рядышком и, свободные от присутствия взрослых, ударились в собственные воспоминания.

— Я помню, как дядя Павел Белянчиков сделал из бумаги головоломку, — рассказывала Ника, — что-то там было такое вырезано и соединено вместе, и надо было разъединить, но так, чтобы не касаться одной полоски. Я отвернулась в угол, и тяну за это полоску. А он говорит: «Ника, ты жулишь». А я говорю: «Нет, это вагон толкается». Он такой миленький был, дядя Павел. Я его про себя называла «Кружачок».

— Почему? — засмеялась Маша. Ей понравилось это слово.

— А он был такой весь кругленький, маленький и такой… «Кружачок». Понимаешь?

— Понимаю, — серьезно кивнула Маша.

Ника страшно обрадовалась. Наконец, нашелся друг. И этот друг ее понимает, даже, когда она говорит непонятное.

— А я вот помню другое, — мечтательно глядя вверх на переплетения веток, после некоторого молчания заговорила Маша, — поезд долго стоял, двери были открыты, и мы выглядывали наружу.

— И я там была?

— Ну, конечно была. Соня была, моя младшая сестра, ты ее помнишь? Мальчики Алеша и Андрюша. А внизу, вдоль поезда, откуда-то идет дядя Славик и несет большущую капустину. Большую-пребольшую, я такой никогда не видела. И говорит: «Машка, хочешь кочерыжку»?

— И что?

— Ничего. Дал нам всем по кочерыжке, и мы грызли.

— Подожди, как он мог дать всем кочерыжки, если капустина была целая?

— Нет, они у него в кармане были. Целых четыре штуки. Соне не хватило, но мы все давали ей откусить. Не помнишь?

— Нет, — засмеялась Ника.

Она живо представила себе, как они сидят, грызут кочерыжки и дают по очереди откусить маленькой Соне.

Из темноты донесся голос Натальи Александровны:

— Девочки, вы где?

— Здесь, — отозвалась Ника, — мы на пенечке сидим.

— Чем вы там занимаетесь?

— А мы тоже вспоминаем.

Наталья Александровна засмеялась и ушла в дом. Но девочкам уже надоело одиночество, и они побежали следом. Открыли дверь, заглянули по очереди, тихонько, как мышки, юркнули в комнату и сели рядышком на кровать Ники. Взрослые не обратили внимания на появление детей, у них шел свой, несколько раздраженный спор. Говорил Туренев:

— Моя маменька готова говорить на эту тему с утра до вечера и до скончания века. А я, честно говоря, устал, мне надоело без конца переливать из пустого в порожнее: «Ах, мы совершили ошибку!» Да если и совершили, дальше что? Содеянного назад не воротишь. И что же, теперь сидеть всю оставшуюся жизнь и грызть локти? Совершенно бесперспективное занятие.

— Подожди, Андрей, — поморщился Сергей Николаевич, — я вовсе не сижу и не грызу локти. Более того, я постоянно думаю о том, что было бы с нами, если бы мы не уехали. Вряд ли наша жизнь оказалась бы усыпанной розами…

— Во-от, — протянула Ольга, — об этом мы тоже твердим маман.

— Тогда о чем речь? — оглядел собеседников Андрей Павлович.

— Я скажу, — подняла палец Наталья Александровна, — Сережа никак не может понять, отчего нам здесь неуютно. А я вот, что думаю. Пожалуй, единственное место, где я чувствовала себя совершенно спокойно, и даже была счастлива, несмотря на трудную жизнь — это в Крыму. Но во всех остальных случаях, в Брянске ли, в Лисичанске или здесь, в Мелитополе, я продолжаю ощущать себя чужой, точно такой же эмигранткой, как это было со мной в Париже. И Сергей тоже, просто он не отдает себе в этом отчета, с того и мучается.