Бывало, он по целым дням не выходил из своей комнаты, раздумывая над линиями, исправляя и переделывая чертежи. В такие дни ни дочь, ни сын не решались войти к нему, и лишь Зульфикар и Заврак под каким-нибудь предлогом отваживались нарушить его уединение, даже засиживались у него.
Ему подавали чай, но чай остывал, все мысли зодчего занимали расчеты, измерения, геометрические фигуры. Написанные его рукой цифры словно бы принимали человеческий облик, и он вел с ними беседу, передвигая их по листу бумаги, а иногда решительно перечеркивая. Так текли дни, дни, отданные творчеству.
Великое горе — заключение под стражу сына — смешало и отстранило все. Не он сам вычеркивал теперь ошибочные, неверные линии, а какая-то посторонняя сила вычеркивала его из жизни, будто ошибку.
Зодчий быстро шагал по обочине улицы. Никогда еще в городе никто не видел, чтобы он так спешил, люди дивились необычной этой торопливости, останавливались и глядели ему вслед. Но он ничего не замечал, он не смотрел по сторонам, он торопился к другу. Желая быстрее добраться до дома устада Кавама, он напрямик пересек базар, многолюдный, как всегда но утрам.
Гератский базар был сооружен по подобию самаркандского Большого базара. А громадный самаркандский базар не так-то легко обойти. Для того чтобы осмотреть его основательно, человеку понадобилось бы несколько дней.
Около лавок, выстроенных из жженого кирпича, были, установлены скамьи из белого мрамора для покупателей и людей, пришедших сюда по делам.
Чайханы и харчевни бесперебойно обслуживали народ, лавки, почти все двухэтажные, находились под одним общим сводом, будто под единым сводчатым потолком. Свет туда проникал из решетчатых отверстий в виде окон. Внутри базара было на редкость чисто и красиво, ибо и улицы и базарные площади мостили здесь обтесанным камнем, привезенным с гор, он-то и предохранял от грязи и пыли. Арыки, выложенные жженым кирпичом, пропускали любое количество воды через особые керамические трубы. Поэтому к обуви человека, приехавшего на базар, не пристанет ни пылинки.
В нишах дуканов — лавок были навалены штуки разноцветных тонких тканей — атласов, нежно-голубого бархата, златотканой парчи, так что у человека невольно разбегались глаза. Здесь можно было купить все, что душе угодно: от самых редкостных в мире товаров до любых мелочей…
Встреча зодчего Бухари с устадом Кавамом получилась не совсем обычной. У калитки Наджмеддина встретил Худододбек, почтительно поздоровался с ним, приложив руки к груди, и пригласил в дом. Приход друга отца, уважаемого человека, отца Бадии, привел в замешательство этого беспечного юношу. Он проводил высокочтимого гостя в комнату для гостей.
Зодчий вошел в просторную и красиво убранную залу и, прочитав короткую молитву, обратился к Худододбеку, и голос его не дрогнул:
— Прошу простить, что пришел так рано. Мне необходимо поговорить с устадом о важном и безотлагательном деле.
— Да что вы, что вы? Я сейчас позову отца.
Юноша поспешно поднялся с места и пошел во внутренний двор.
Через несколько минут явился сам устад Кавам с четками в руках, в накинутом на плечи халате и в кавушах на босу ногу. И его тоже, несомненно, удивило столь раннее посещение. Он поздоровался с гостем, пожав ему руку. Усадив Бухари на почетное место, хозяин велел сыну расстелить дастархан. Худододбек проворно удалился.
, Снова прочли короткую молитву, и устад Кавам взглянул на друга:
— Добро пожаловать.
— Доброго вам здоровья и радости, — ответил Бухари, грустно вздохнув.
И устад Кавам сразу же понял, что огромное горе теснит сердце Наджмеддина… «Может быть, в строительстве медресе произошла какая-то путаница? — подумал он. — Или израсходованы все выделенные средства?
Иногда ошибка обнаруживается в боковых башнях портала или в своде… или фундамент заложен неверно?». Бее эти мысли в мгновение ока пролетели в голове устада Кавама. Он подумал о том, что, когда возводился минарет Мусалло, да и многие другие сооружения, его дорогой друг беззаветно помогал ему своими знаниями, мудростью и удивительной искренностью и, несмотря на то, что оба зодчих были равно уважаемы, пользовались равным влиянием и были равны в званиях, Наджмеддин всегда возвеличивал устада Кавама, всегда готов был оказать ему любую помощь и услугу.
Наконец Наджмеддин Бухари поднял опущенную голову.
— Устад, стряслось большое горе. Ночью увели Низамеддина в Ихтиёриддин…
— Как? — выкрикнул устад. — В Ихтиёриддин?
Задав этот вопрос, он внезапно умолк.
До него дошли слухи о том, что Ахмад Лур, имеющий отношение к группе хуруфитов, совершил покушение на государя и что сейчас разыскивают его сообщников и бросают их в Ихтиёриддин. Значит, Низамеддин связан с ними? Значит, он среди тех, кто покушался на жизнь его величества… А ведь сейчас хуруфиты — самые опасные внутренние враги государства, опаснее даже сарбадаров.
— Причины мне неизвестны… — произнес Наджмеддин Бухари, пристально глядя в лицо Кавама. Он словно вымаливал у него помощи и спасения. Он знал, что Байсункур-мирза никогда и ни в чем не отказывал устаду Каваму.
— Это действительно огромное горе, — протянул устад Кавам, вникнув в суть происшедшего. Он слыхал, что отец его друга был некогда связан с Хурдаки Бухари, за что и был обезглавлен. Но чтобы сын такого уважаемого человека пошел против властей, как последний негодяй, — нет, это немыслимо. «Чего ему не хватало? Сын столь почитаемого зодчего! Ни в чем не было отказа! Эти проклятые хуруфиты — продолжатели злых деяний сгинувших сарбадаров — дошли до прямого злодейства, пристрастились к подлым делам», — думал устад Кавам. Помолчав немного, он посмотрел на Бухари. — Устад, — сказал он, — да облегчит господь его страдания, да вразумит его! Если вина его невелика, то скоро он будет освобожден…
— Но это же недоразумение, — проговорил Бухари, и на глаза его навернулись слезы. — Что он мог совершить такого, что его увели в Ихтиёриддин? Ведь туда бросают врагов государства, сквернейших людей, опаснейших преступников! Просто голова кругом идет!
— Молитесь богу, господь пошлет спасение и вашего сына освободят. Расследуют, и, если это недоразумение, его отпустят. Такое случалось, я сам слышал. Молитесь богу, нет у нас иного защитника и представителя.
— Я пришел просить вас поговорить с Мирзой, умолите его, пусть он проспит грех моего сына, если он совершил грех.
— Что же, можно, но ведь нам пока еще неизвестно, в чем именно провинился Низамеддин. Может, вам известно?
— Нет.
— А подозрение какое-нибудь у вас есть?
— Нет. Я его ни в чем не подозреваю.
— Тогда необходимо набраться терпения. Да, да, терпения.
Худододбек внес и расстелил дастархан. Он опустился на пятки и протянул гостю, а затем отцу душистый индийский чай.
Устад Кавам разломил лепешку и пригласил гостя отведать сладостей. Но кусок не шел в горло Наджмеддина, он отхлебнул из пиалы чаю и посмотрел на устада Кавама молящими глазами.
Устад Кавам понимал, что дело плохо, он знал и о том, что царевич Ибрагим Султан переворошил весь Герат, что обнаруживают и хватают не только врагов государства, но и лиц, подозреваемых в сопричастности, и что их жестоко наказывают. Этот дерзкий царевич не слишком-то жалует служителей науки и искусства, он глубоко убежден, что именно от них все зло, от них — образованных, от них — поэтов. Бывало, и не раз, что он пропускал мимо ушей даже слова брата своего Байсункура-мирзы. «Мой дед завоевал Запад и Восток, Индию и Китай не газелями, а мечом», — говаривал он. Подданные могли на деле убедиться, что этот царевич в своей жестокости в сотни раз превосходил прославленного деда. Устад Кавам до тонкостей изучил нрав этого царевича. И сейчас в душе его росла тревога. Он поднялся, отозвал сына и тихонько зашептал ему на ухо:
— Ступай-ка скорее на улицу и осмотрись. Не привел ли господин зодчий за собою соглядатая. Ночью забрали его сына. Если за зодчим слежка, а он пришел к нам, могут выйти неприятности.