— А у тебя… — с холодной насмешкой сказал Ингус, — у тебя, видно, эти полбатона и по сегодняшний день колом стоят в горле — никак не проглотишь…

Тут Велдзе все же метнула взгляд в его сторону — ледяной, надменный, барский.

— Не забывайся!

Ингус опять помолчал, а тем временем Велдзе стремительно от него отдалялась, становясь все более чужой — такой чужой, как будто они никогда не были очень близки друг другу.

— Ну да, лучший вид обороны — наступление, — усмехнувшись, сказал наконец он.

— Не понимаю, — резко обронила она и поджала губы.

— Зато до меня, хоть и с большим опозданием, дошло наконец, почему Войцеховский для тебя все равно что бельмо на глазу.

— Ну, почему же, по-твоему?

— Пошевели мозгами сама. Не в полбатоне дело, который слопала его собака, и не в том, что милиционер цепляется к нам из-за Джека. — Велдзе упрямо молчала. — Тебе не по нутру, что он вообще тут ходит… Как напоминание, точно.

— Напоминание? О чем, интересно?

— О том, чего тебе не хотелось бы вспоминать.

— Ты про то, что болтают и плетут злые языки? — спросила она. — О брате Войцеховского, да?

— А ты этому не веришь?

— Нет! И еще раз нет!

На сей раз они помолчали оба.

— Мне бы, Велдзе, твою способность и умение не верить тому, чему невыгодно верить!

— Но тогда ведь была война, — заговорила она торопливо и взволнованно. — И в войну убивали многие и многих.

— Убивать можно по-разному и по разным причинам. Можно, например…

— Я ничего не желаю слышать! — воскликнула она. — Я не хочу вдаваться ни в какие детали. Не мое это дело судить человека, который дал мне жизнь!

— А потом бросил, как слепого котенка! И дал тягу, драпанул без оглядки, спасая свою шкуру.

— И все же обо мне думал. Это доказывает хотя бы завещание.

Ингус невесело усмехнулся.

— Сейчас ты станешь уверять, что вдобавок его любишь.

— Он мой отец — и этим все сказано!

— У тебя, Велдзе, по-другому устроена голова. Для меня говно есть говно, под каким бы сладким соусом оно ни было. А ты готова его тут же назвать деликатесом.

— Ингус, выбирай слова! — вскричала она. — Мы говорим об умершем и близком мне человеке, который нам — тебе тоже! — желал только добра и деньги которого, кстати…

— Это дедушка? — неожиданно вставила Эльфа.

— Замолчи! Тебя никто не спрашивает.

Оба сразу отрезвели — они забыли о ребенке, для ушей которого это не предназначалось. Но удастся ли Эльфу от всего этого оградить? И надолго ли? Самое позднее, наверное, до школы. А дальше? Не придет ли однажды девочка с вопросом, на который не знаешь как ответить? И, оберегая от ударов нежную душу ребенка, не соорудят ли они с Велдзе ловкие буфера лжи, прочную амортизацию? Или же подкатить к школе на шикарной «Волге» для Эльфы окажется важнее, чем узнать горькую правду? К дьяволу!.. Зачем ломать себе над этим голову сегодня? До того времени еще больше двух лет.

Мягко колыхаясь, машина въехала во двор усадьбы. Навстречу вышла мама.

— Что так долго? — проговорила мама. — У меня уж сердце не на месте — не случилось бы худого. Не надо бы, не надо в лес ездить. Мало ли что может…

— Да ну, мама! — махнула рукой Велдзе. — Что же с нами может случиться?

— Кто знает… — покачала головой мама. — Ну иди, Эльфи!

Ингус невольно подумал, что мама не так уж неправа — действительно ведь случилось! И нечто большее, чем обычная ссора, после которой достаточно поцеловаться — и все забудется…

Он выпустил и Велдзе, потом задним ходом подал машину в дверь гаража, так как никакой поездки сегодня больше не намечалось.

Надо снова браться за дымоход, закончить, поставить точку, чтобы можно было навести порядок. После обеда еще наколоть дров. Самое умное было бы собраться наконец и устроить в доме центральное отопление. Да некогда все, нет времени, дел невпроворот: за одно хватаешься, за другое, а третье тебя поджидает. Там скрипит, там не горит, там засорено, там не тянет. Крутишься, ловишь, как собака, свой хвост, пока не подумаешь — вот плюну на все и выпрягусь…

Ингус чувствовал свербящее, навязчивое беспокойство, мучившее его, как зуд. Мысль перескакивала с предмета на предмет, во рту сохло, руки дрожали от нетерпения, однако то, к чему он сейчас так рвался, была не работа. Он и сам не знал, на что направить свой лихорадочный, суматошный порыв к действию, всеми силами старался уйти от тревожных дум, но против воли снова и снова к ним возвращался. Сумбур чувств его мучил, не давал собрать себя воедино, что ли, сосредоточиться, разрядиться. Ингус хорошо — о черт, слишком хорошо! — знал это состояние, хотя и старался не только скрыть его от других, но и утаивал от себя: ему хотелось выпить и забыться, хотя бы на час-другой выбросить из головы всю эту проклятую сумятицу и мороку, которая звалась его жизнью.

К обеду Велдзе выставила бутылку хорошего импортного вина — в знак примирения.

Вспоминая происшедшую размолвку, она все же не могла восстановить в памяти, как они — о боже! — дошли до таких резкостей. Началось ведь буквально с пустяка. Она вскользь что-то заметила насчет собаки Войцеховского и… Но возможно также, что все завязалось в узелок еще до того, в лесу. Велдзе, видимо, утомилась слегка от солнца и слепяще-острого света, так что ее подташнивало и сильнее обычного раздражало мужнино легкомыслие, да еще в такую минуту, когда она хотела сообщить ему что-то серьезное и очень важное, что имело большое значение для их дальнейшей жизни. Но теперь, глядя с некоторого расстояния, она уже сознавала, что, по правде говоря, сама была к Ингусу несправедлива: ведь он ни о чем не догадывался, и если можно его в чем упрекнуть, так лишь в непонятливости, несообразительности, но никак не в злом умысле. Его озорство и болтовня были скорее забавны и милы — без намерения ее дразнить и злить — и выдавали только хорошее, бодрое настроение и жизнерадостность, а она своей угрюмостью все испортила.

Ну а Ингус? Разве она заслужила таких ярых нападок с его стороны за свое пустячное замечание о Нероне? Зачем было ворошить прошлое и чуть ли не тыкать ей пальцем в нос— да что в нос! — прямо в глаза ее отцом? Своего отца она не выбирала, так же как Ингус не выбирал своего. И за то, что она дочь Витольда Стенгревица, Велдзе немало натерпелась, немало… Было бы в кого — всегда найдется рука, которая бросит камень. В школе она громко, с выражением декламировала стихи, в том числе и балладу «Жертвам фашизма слава!». Ее даже выдвинули на районный смотр, а потом спохватились: ах, да, верно, вряд ли это будет уместно, что именно дочь Витольда Стенгревица и так далее и тому подобное… Как будто за грехи отца она в ответе! Стоило только с кем-то сцепиться, поссориться — а, да что говорить… Пусть это были другие времена. Но вот совсем недавно, когда их отделению связи присудили диплом за хорошую работу… Где-то кому-то что-то, видите ли, не понравилось, не показалось. И письмо без подписи в высшие инстанции напомнило, что-де Велдзе Мундецием и есть та самая Стенгревиц, и потому… Противно вспоминать! А в глаза: «Велдзе, милочка… какой у тебя свитерок!.. да какие туфельки… Не сможешь ли ты мне достать… не можешь ли отвезти?..»

И так приятно с усмешкой смотреть мимо этих мелких людишек и завистников.

А Ингус? Чего хочет, чего ждет от нее Ингус? Чтобы она, пользуясь благами, что ей дал отец, в то же время отца поносила? Никогда! К тому же отца уже нет в живых, и недаром народная мудрость гласит: о мертвых плохо не говорят. В прошлом ничего изменить нельзя, если бы даже хотел. Надо примириться, каким бы оно ни было — плохим или хорошим, так и так надо примириться. И самое разумное его не вспоминать, не трогать и зря не ворошить, все равно ведь ни слезами, ни проклятиями мертвых не воскресить. А живые должны жить и жизнью наслаждаться, а не мучиться, не страдать сами и не терзать друг друга бесплодными попытками — смешно просто! — изменить, исправить то, что исправить нельзя. Жизнь так коротка! Зачем же превращать ее в ад?