Не успели утрамбоваться в траншее, как их самих сдавили: вклинилось еще подразделение из соседнего полка, теснотища, перемешались. Затем чужаки ушли сильно вправо, и девятой роте стало повольготней. Оставив в стрелковых ячейках наблюдателей, остальных Воронков развел по землянкам, разрешил отдыхать. Наводя порядок на своем участке, он командовал — аж охрип, сновал по обороне, докладывал по телефону комбату и в полк, опять выметался в траншею, и все это время его не покидало чувство неотвратимости того, что делает. Любой, самый пустяковый поступок (портянки в ходе сообщения перемотал) был неотменим, потому что в конце их цепочки маячило, как горная громада в тумане, действительно огромное, неохватное мыслью предстоящее наступление.

Девятая рота сменила подразделение, которое сменяло ее, когда орлов лейтенанта Воронкова отводили в тыл, дабы подковать по тактике. Временные жильцы на то и временные: брустверы не подновляли, из траншеи грязюку не выбрасывали, сено на нарах не меняли, полы не подметали, отхожее, извините, место не чистили, ну и так далее. Что-то на ходу орлы Воронкова сделали — и спать, завтра подправят и доделают. Сейчас отдых! Но сам Воронков почти не прилег: проверял траншейную службу, а попозже пожаловал командир полка в сопровождении комбата — тоже проверяли траншейную службу. Дело для всех привычное, ночное.

Немцы, учуяв передвижения, еще с вечера хорошо обстреливали из крупнокалиберных пулеметов, а ночью добавили орудий и минометов, разрывы на переднем крае ухали здесь и там, не разоспишься. Воронков подумал: худо, ежели противник расчухает о наступлении, надо бы нам потише, поаккуратнее, надо бы скрытность соблюдать, неожиданность — мать успеха, а расхлябанность наша славянская хуже мачехи. Расхлябанность, раздолбайство могут подвести и в обороне, не дай бог кто уснет на посту, потому-то Воронков мотался по траншее, как в лучшие времена. Но разумеется: времена вот-вот переменятся.

А на розовой прохладной зорьке комбатов и ротных — до завтрака, надо же! — вызвали к командиру полка, и тот объявил: на основе приказа командующего армией командир дивизии приказал нашему полку перейти в наступление, наступает и полк слева, третий стрелковый полк — наступает во втором эшелоне. Рыжий подполковник-осетин будто светился висками, бровями, усами, у разостланной на столике карты перебирал кривоватыми ногами кавалериста, увы, обстоятельствами вынужденного воевать в сермяжной пехоте, и растолковывал им, сермяжным, что к чему. Итак, через сутки и случится это, неотвратимое. Ну и хорошо. Наконец-то. Быть посему. Наступаем…

Немного озадачивала спешка: за сутки провести рекогносцировки, пополниться боеприпасами, получить НЗ, обговорить взаимодействие с соседними ротами, с артиллеристами, минометчиками, станковыми пулеметчиками, саперами, связистами, побеседовать с личным составом а рекомендовано — дойти до бойца, то есть побеседовать с каждым в отдельности. Так сказать, вдохнуть бодрость, вдохновить, увлечь. Чтобы в атаку поднялись все, чтоб никто не засиделся в траншее, когда рота начнет выбираться на нейтралку.

Может, другие полки, другие дивизии уже ведут рекогносцировку. Да и наш полк, подумал Воронков, знает и местность и обстановку: сколько тут отстояли в обороне, любой кустик знаком. Хотя, разумеется, пока они постигали тактические премудрости в тылу, у немцев могло кое-что измениться, в частности система огня. Да почему им и оборону не насытить больше людьми и техникой? Если мы пополнились, то отчего бы не пополниться и противнику?

Пополниться-то мы пополнились, но жидковато. Взводных офицеров так и не прислали. Не прислали покуда и замполита, а парторг и комсорг, вчера прибывшие в батальон, угодили под одну мину. По счастью, не убиты, но должности по-прежнему вакантные. Так вот с партполитобеспечением в третьем батальоне — капитан Колотилин один за всех. Правда, есть адъютант старший, иначе говоря — начальник штаба, но новичок, в батальонную лямку еще не впрягся по-настоящему. Ничего, капитан Колотилин выкрутится, мужик боевой. Хозяин…

Как всегда, после завтрака немцы покидали снаряды и мины. Да не как всегда, а подольше и погуще. Неужто подозревают что-то? Или их просто раздражает движение на переднем крае? С батальонного НП в стереотрубу и с ротного в бинокль Воронков разглядывал свою высоту — 202,5. Свою, свою, хотя брать ее будет весь батальон. Но основной удар, с фланга, — девятой роты. А во-вторых, Воронков к ней уже привык, к высоте с отметкой 202,5. Что ж, изучи ее еще раз, напоследок. Чтобы взять штурмом. Чтобы никакие доты и дзоты не сдержали девятую роту. Как и весь батальон, весь полк, всю дивизию, всю армию, — вперед!

В окулярах, будто кочки, бугорки противопехотных и противотанковых мин, спирали колючей проволоки Бруно, брустверы траншей — они в три линии опоясывали высоту, — а там, где низина и рыть нельзя, высились земляные валы; повыше на склонах замаскированные, но засеченные нами (все ли засечены — вот в чем вопрос) доты, дзоты, пулеметные гнезда, соединенные ходами сообщения в полный профиль. Прорвать такую оборону ох как непросто. Да, когда-то пытались прорвать — склоны в старых воронках, деревья сплошь иссечены, но не вышел номер.

А сейчас? Выйдет? Не может не выйти. Потому что для Воронкова Сани взять высоту с отметкой 202,5 — значит взять не только эту чертову горку, но и некую высоту в самом себе, нравственно самоутвердиться. А это важно, как жизнь и смерть. Сейчас или никогда? Возможно. А если вдруг не выйдет? И такое возможно, или он укатает эту треклятую горку, или она его. Третьего не дано, не дано…

И с каждой секундой, с каждой минутой, с каждым часом приближалось это событие, исключающее для него выбор. Он не может выбирать, судьба выберет. И объявит приговор, не подлежащий обжалованию. Похлестче трибунала. А трибунал не отличается мягкосердием. Значит, готовься к самому суровому, лейтенант Воронков. Да он всю войну только и делает, что готовится к наисуровому!

Начнется наступление, и у них на участке загрохочет — пусть соседи позавидуют. Как они завидовали южным соседям, которые ушли далеко на запад. На сколько продвинутся они здесь, на северо-западе? Армия наступает? Или несколько армий, весь фронт? Ротному о том знать не по зубам, чин не тот. Да ладно, из сводок Совинформбюро узнаем. Попозже. Эх, если бы двинулся советско-германский фронт от Черного до Баренцева моря! Чтоб лавиной смести захватчиков с родной земли. Когда-нибудь сметем.

Эти и другие мысли на ходу, на бегу прокручивал Воронков, с утречка занимаясь всем, что связано с завтрашним наступлением, — ему усердно пособляли старшина роты сержант Семиженов и не пожелавший стать старшиной, но нет-нет да и впрягавшийся в эту лямку Иван Иванович Разуваев, создавая тем как бы двоевластие. Однако Воронков был доволен, ибо втроем они быстрее решали вопросы. Замот у ротного был подходящий, и потому к беседам с личным составом лейтенант пока не подступался. Да и о чем беседовать? Можно, конечно, пустить струю пара — сказать, что пробил долгожданный час, идем освобождать братьев и сестер, томящихся в оккупации, и мстить фашистским извергам, призвать солдат к мужеству и стойкости во имя Родины, народа и товарища Сталина. Но эти привычные и оттого стершиеся фразы пусть уж произносят ротные и взводные агитаторы. А Воронкову найти бы что-нибудь свое, сокровенное, которое зажжет людей действительно неугасимым огнем. Но как найти эти слова? И когда? Времени у ротного в обрез: сперва дела, а уж после — слова. Если на них останется времечко.

День проскочил как час. А к вечеру, за ужином, и состоялась беседа. Удивительная беседа, которую завели и вели его подчиненные, а он слушал. Как будто для него специально! Начал говорливый Дмитро Белоус, громогласно вопросивши:

— Хлопцы, все написали цыдульки? То есть письма?

— Написали, — живо откликнулся Петро Яремчук.

— Написали, написали, — откликнулся и Ермек Тулегенов, а его земляки дружно закивали.

— Я не написал, — сказал Адам Зуенок. — Потому семья в оккупации…