— О родном ауле. О степях. — Махнул рукой. — Разве это переведешь, товарищ лейтенант? Вы же понимаете меня…

Кажется, Воронков понимал: тоска, которая знакома и ему, хотя и по иным поводам. А ведь где-то там, за чертой, осталась жизнь, в которой, как теперь кажется, была одна радость. Черта эта намертво отчеркнула то, что было до двадцать второго июня, от того, что началось с этой черной для него и для его Родины даты, — возможно, в истории его Родины и нет даты чернее. Его, его Родина с ним, и потому он не будет одинок. Никогда! И нужно раз и навсегда выбросить из головы всякие мысли об одиночестве. Если они еще придут в недобрый час…

А когда-нибудь его, Сани Воронкова, жизнь-житуха опять разделит непереступимая черта, за которой мир и, может быть, та далекая, довоенная радость. Хотя прежней, довоенной уже не будет. Послевоенная будет. Какая на цвет и вкус? Неизвестно. Доживешь — опробуешь. Дело за пустяком — дожить до Победы. Ну, пустяки нам по плечу…

Тактические учения завершились в полковом масштабе, после которых было объявлено о смотре — снова же в масштабе полка. Поговаривали, что на смотре будет лично комдив, генерал, Батя! Это что-нибудь значило, и потому батальонам дали четыре часика, чтобы привели себя в достойный, в божеский вид. Бравой пехоте это раз плюнуть — почистил оружие, побрился, умылся, подшил свежий подворотничок, подштопал обмундирование, помыл в ручейке сапоги. Что еще? Глядеть надобно бодро-весело. С этим посложней, поскольку вымотались за дни и ночи тактических учений. Но ничего, пехота и глядеть будет весело, и «ура!» гаркнет. Коль надо, так надо!

Даже санинструктор Лядова наводила марафет. Однако почему — даже? Женщине и положено в первую очередь следить за своим внешним видом. Воронков, обходя роту, убедился, что и санинструкторша готовится к смотру: сапоги помытые, подворотничок чистенький, гимнастерка и юбка отчищены от засохшей грязи, — и Света, сведя коленки, сидит на разостланной плащ-палатке, гребешком сечет густые волнистые волосы, в которых будто застряли солнечные лучи, а она будто их вычесывает. Воронков одобрительно гмыкнул, Света улыбнулась:

— Товарищ лейтенант, знаете, что я вспомнила?

— Не знаю, — сказал Воронков.

— У мамы меховая шапка. Так она таскает с собой специальный гребень, чтоб время от времени расчесывать мех. Для красоты!

— Понятно.

— Как я вот для красоты расчесываюсь…

— Понятно, понятно, — сказал Воронков и добродушно, снисходительно подумал: пигалица ты курносая, тебя еще хватает на шутки, впрочем, за это хвалю, ты молодец…

И пробил великий час: стрелковый полк выстроился на просторной поляне побатальонно. Подполковник, низкорослый, усатый и рыжий осетин, срывая голос, подал команду:

— Полк, смирна-а! Равнение — на середину!

Генерал появился со свитой, неторопливый, величественный, вовсе не похожий на того, непоседливого и юркого, что навещал передний край. Подполковник почти зашелся в крике: полк построен, докладывает такой-то — и стремительно отдернул руку от виска, будто рубанул шашкой. Генерал ответно козырнул, поздоровался с подполковником и вместе с ним обошел строй, всматриваясь в лица бойцов и командиров. А они, в свою очередь, ели его глазами, и, может быть, более других ел лейтенант Воронков. Что-то сходное с восторгом охватило его при появлении Бати, подняло и не опускало на грешную землю.

Он лицезрел живого генерала во всей неотразимости: золото на фуражке, золото на погонах, красные лампасы, блестящие сапоги-бутылки со шпорами, а на кителе над орденами — Золотая Звезда. О, Герой Советского Союза! У кого еще, скажите, командир дивизии — Герой Советского Союза? Есть, конечно, подобные комдивы, но и не столь уж обильно, да, да. И комдивы бывают полковники, а у нас — генерал. Боевой, седой генерал, он сражался в гражданскую, на финской был, под Москвой громил фашистов, за что и получил Героя. Теперь мы под его началом вскоре будем громить фашистов здесь. С таким комдивом не пропадешь, с ним только вперед и вперед!

И с остальными старшими командирами — тоже вперед. Разве комполка не достоин нашего восторга, лейтенант Воронков? Безусловно, достоин. Как он рубит твердым, торжественным шагом позади генерала, но впереди генеральской свиты, — крепкий, ловкий и храбрый, и ордена на груди звенят-сверкают. А разве начальник штаба дивизии и начальник политотдела не замечательные полковники-орденоносцы? Замечательные. И они храбры, умны, опытны. Да и тот же капитан Колотилин, стоящий во главе своего батальона, — орел командир, умеет воевать. Может, восторгов тут лейтенант Воронков не испытывает, однако дань уважения отдает. Не как человеку, как командиру. Комбат своей профессией владеет — будь здоров, с ним также вперед и вперед…

Когда генерал-майор, натягивая жилы на сухой стариковской шее, медноголосо поздоровался со строем, полк так грянул в ответ: «Здрав… тов… ге… рал», что стая ворон, гнездившихся неподалеку, сорвалась в воздух и закружилась, каркая. Их шумливость и бесцеремонность, естественно, не смогли испортить церемонии, хотя сверху и шлепался помет. Знаменосец и ассистенты пронесли полковое знамя, а затем комдив сказал:

— Товарищи! За успешное проведение занятий по тактической подготовке объявляю личному составу полка благодарность!

Над строем прогремело «ура!», еще больше взбулгачив воронье, а комдив добавил:

— Товарищи! Командование и политотдел надеются, что вы сумеете применить на практике полученные на полях учения навыки. Боевых успехов вам, товарищи!

И отступил на шаг, давая понять, что речь окончена. Конечно, конечно, подумал Воронков с жаром, мы заслужили генеральскую благодарность, мы приобрели навыки в тактической подготовке и мы применим их на практике. А что это значит — на практике? Значит — в наступлении. Комдив об этом прямо не сказал, но и так ясно.

И не надо иронизировать, Саня Воронков: пробил, дескать, великий час полкового смотра. Ты же с восторгом глазел на генерала, от волнения распирало грудь, когда подразделения рубали строевым перед Батей и его свитой: взявши под козырек, дивизионное начальство приветствовало марширующих. Будто парад, парад победителей, а? Когда-нибудь промаршируют по Берлину. Те, кто дойдет до него.

А пока что, отпечатавши с грехом пополам строевым, переходили на обычный шаг, топотали вразброд с просторной поляны, по направлению к передовой. Вскоре комбат просветил: ночью занимаем прежние позиции на переднем крае обороны. А уже сумерки роились, вечерние тени возникали и пропадали: темень растворялась в темени, густея и будто затвердевая, хоть на куски режь. А ужина еще не было, все сроки прошли. И на смену мыслям о будущем марше в Берлине явились мысли: пожевать бы чего! Потому что в животе подсасывало, а то и бурчало с голодухи, и Воронков прислушивался с неодобрением: кишки марш играют. Не духовой, конечно, оркестр, под который победители рубанут строевым.

Полевые кухни все-таки подъехали, но тут немцы начали кидать снаряды и мины. Это, впрочем, не испортило ужина. Просто котелки выскребли пошустрей и, пригнувшись, скатились в лощинку. Которая прямиком и выводила ко второй линии траншей. А это уж доподлинный «передок». Короче: в полночь растеклись по первой линии, потеснив вправо и влево оборонявшиеся здесь подразделения. Как и прежде, лицом к лицу с немцами. Оплывшие брустверы, осветительные ракеты, трассирующие очереди дежурных пулеметов — все как прежде. И, однако же, что-то новое, хоть и неуловимое, витало над передним краем. Что витало? Воронков ответил себе так: призрак боев, ранений и смертей, — да, они были разлиты, растворены в этой фронтовой темноте, вспарываемой ракетами и очередями. Но вам же надоела тактика, когда гоняли на занятиях? Получили то, чего желали. И еще получите. Так-то, дорогие товарищи!

14

И еще нечто должно было витать во фронтовом ночном мороке — Победа. Ибо для чего же кровь, страдание и смерть, как не для Победы? И ее призрак, несомненно, витал на передовой, неразличимо растворяясь в глухой, вязкой черноте, смыкавшейся над траншеей после отгоревшей-отдымившей осветительной ракеты. Все во имя Победы, дорогие товарищи, так-то! С думой о ней ложимся, с думой о ней встаем. А бывает, и не встаем, если смерть ударит наверняка. Но и тогда последняя дума о ней, о Победе…