Прислушался. Грохот не ослабевал, и подумалось: пушкари дают фрицам прикурить, дают жизни, черт подери! Подбадривая себя и других, он похлопал по плечам и спинам тех, кто был в траншее поближе к нему. Он не замечал или не желал замечать, что артподготовка жидковата, а самолеты так и не появились. Завершил артподготовку залп «катюш» — опять же жиденький, хотя «катюша» есть «катюша»: ее реактивные снаряды раскаленными стрелами пропороли небеса и вонзились в немецкие позиции, выжигая. На мгновение стало тихо, и услыхалось, как за второй линией траншей гудели двигатели Т-34 и КВ, — танков, однако, было немного, но и этого не заметил Воронков.

Над передним краем с НП комбата взошла серия сигнальных ракет, и Воронков, хмелея от азарта, от безрассудства, выстрелил ответной ракетой и завопил:

— Девятая рота, в атаку, вперед!

Кто-то выбирался из траншеи по приставным лесенкам, кто-то жался к сырой стенке, не торопясь вступить на лесенки. И тогда Воронков, окончательно захмелев, рванулся, растолкал грудившихся бойцов, подтянулся на руках и перебросил свое сухощавое, невесомое тело через бруствер. Возвысился над траншеей, призывно размахивая автоматом и раздирая рот в крике:

—Рота, за мной, в атаку! Быстрей вылезай! За мной, вперед!

Немцы крепко огрызались: снаряды и мины ложились возле траншеи и в траншее, пулеметные очереди били вперехлест, — стреляли с высоты 202,5, затянутой дымом. Огневые точки не подавлены? Но ничего уже не изменить, и, слыша, как возле виска фукают осколки а взвизгивают пули, Воронков сновал перед бруствером:

— Ребята, вылезай быстрей! В атаку, за мной, ура!

Перекинув на грудь ППШ, он развернулся и широким шагом повел за собой цепь. Да, она поспешила за ним, где отставая, где приближаясь, а вот старшина Разуваев, высоко вскидывая длинные ноги, и обогнал его справа, слева обогнал Адам Зуенок. Молодцы! У подножья высотки опять вспучились разрывы — наши пушкари повели заградительный огонь, пехоте надо прижиматься к этому огневому валу.

Автомат колотил о грудь, но Воронков прижимал не его, а планшет, который совсем не мешал, — и лейтенант убыстрял шаг, затем побежал, временами оглядываясь. Ротная цепь трусила за ним, будто волной, накрывая криком: «Ур-ра!.. Ур-ра!..» Он тоже выкрикивал «ура!», проталкивая слово сквозь слипшиеся, омертвевшие губы, задыхался от бега, спотыкался о кочки, утопал в вязкой грязи водомоин. Как и все, непроизвольно сутулился, втягивая голову в плечи. Словно это давало больше шансов уберечь башку от металла. Он забыл, что на нем каска и что осколок либо пуля могут еще укусить и в лицо, и в шею, и в грудь, и в живот, и в пах: человек — мишень подходящая. Для чего подходящая? Для смертоубийства?

Старшина Разуваев вырвался шагов на пять, слева вырывался Дмитро Белоус, еще левее — Адам Зуенок, еще левее, за Белоусом, кто-то из казахов, Воронков не разобрал кто. Справа к Разуваеву пристраивались Гурьев, Яремчук, Ермек Тулегенов и кто-то из казахов или туркмен, опять Воронков не определил на бегу да в дыму. Но это неважно, другое важно — что рота дружно идет в атаку. А вот ротному командиру отставать негоже. И в тот миг, когда Воронков прибавил прыти, упал Зуенок, и следом упал казах. Упали и не встали.

— Не останавливаться! — крикнул Воронков. — Помощь им окажут!

Цепь не остановилась, и Воронков пробежал мимо упавших. Убиты? Ранены? Зуенок, кажется, живой, шевелится? Окажут помощь? Где Лядова и ее санитары? Где-то позади ротной цепи. Не опоздай, Света! А мы не можем задерживаться! Простите, ребята.

Бежали по кочковатому лугу, разминированному накануне саперами, у размочаленной осины сбились в кучу, потому что болото, не дай бог, в эту горловину вмажет снаряд, протопали по горловине, по перешейку, вновь рассредоточились. А там уж и наша «колючка», разрезанная и разведенная в стороны саперами загодя, а там уж и немецкие проволочные заграждения, — саперы эту «колючку» резали своими ножницами, проходов пока не было, пришлось залечь у спиралей Бруно. Местность ровненькая и голенькая, и пулеметы МГ чесанули с высоты, пули зачмокали, входя в сырую землю. А может, разрывными бьют проклятые МГ?

Выравнивая дыхание, вытирая рукавом пот с грязного лба, Воронков оглядывался и соображал. Заминка — позорная, но что делать? Похоже, и остальные роты залегли. Саперы выстригут проход и сразу туда, к немецкой траншее. Однако перед ней — минное поле. Которое саперы, ясно, не успеют разминировать. Топай промеж мин. И по минам. Да на противотанковую наступить — не сработает, тяжесть не та, а если на противопехотную…

Выбора не было, и Воронков первым вбежал в выстриженный в «колючке» проход, попетлял по минному полю, выкрикивая:

— Ребята, за мной, вперед!

Его тут же обогнали. Метрах в ста грохнул взрыв: кто напоролся на противопехотную, из его роты или из чужой? Воронков вздрогнул, ощутил во всем теле резкую боль, будто его самого подбросило, искромсанного, в воздух и шмякнуло оземь. Захрипел еще неистовей:

— Приготовить гранаты! К траншее, вперед, ура!

Орали «ура!» и матерились, и Родину со Сталиным поминали, зверея от собственных криков и от близости смерти: она проходила возле каждого в сантиметре, в миллиметре, опаляя живую плоть мертвящим холодом. Притворявшимся жгучей, испепеляющей жарой. Солнце подымалось, белесое, и также жгло, то выныривая из клубов дыма, то заволакиваясь ими. Жара, жара. Холод, холод…

Снова жахнул разрыв, и снова, но Воронков бежал, уже ни о чем не думая. Бруствер немецкой траншеи, утыканный веточками, неудержимо близился: в траншее мелькали каски и пилотки, навстречу роте стегали автоматы и пулеметы. В цепи падали и не вставали, Воронков этого не видел. Он видел одно — оплывший бруствер, утыканный березовыми ветками. Метров с тридцати швырнул в траншею гранату, через пяток метров другую. А затем и его ребята забросали траншею «лимонками» и РГД, прострочили из автоматов и ручные пулеметов.

Вслед за гранатами и очередями сиганули поперек бруствера сами. Спрыгнув в траншею и ушибив больную ногу, Воронков огляделся, дал короткую очередь вслед убегавшему за поворот немцу. В подбрустверном блиндаже распахнулась дверь, вывалился простоволосый, в распахнутом френче солдат с поднятыми руками, вроде бы раненый или контуженый, с таким возиться не резон. Сызнова начал думать Воронков? Молодец! Шевели мозгами и вперед…

Сердце бахало, ныла голень, пестрые круги плыли перед глазами. Встряхнувшись, Воронков похромал в соседнее колено, где слышались взрывы гранат, автоматные очереди, неразборчивые крики. Рядом рванул снаряд, поверх траншеи полыхнула струя огнемета. Беда, если кто не убережется. Зуенок не уберегся, и другие тоже. Что с ними? Живы ли?

За углом траншеи уже стихло: лежали побитые немцы, бойцы-казахи потрошили их ранцы, Дмитро Белоус индивидуальным пакетом перевязывал руку старшине Разуваеву.

— Клюнуло? — хрипло спросил Воронков.

— Фигня, — ответил Разуваев. — Дмитрий, закругляй перевязку!

— Очищаем траншею — и в ход сообщения! — приказал Воронков. — На плечах фрицев ворваться во вторую траншею!

— Правильно, лейтенант. Не дать им опомниться, — сказал Разуваев.

— Ты с Белоусом действуешь, с казахами! Одного беру с собой.

— Иван Иваныч готов, как пионер! — И в этой обстановке старшина Разуваев пытался шутковать.

— Пошли!

— Есть, товарищ лейтенант! — за всех отозвался длиннорукий рябой казах с седеющими усиками и злобно-веселым взглядом из-под низко надвинутой каски, — тот, в кого ткнул пальцем Воронков.

Стараясь не думать о ноющей голени, как не думал о ней, когда бежали нейтралкой, Воронков затрусил по траншее, за ним, дыша в затылок, — ефрейтор-казах и подвернувшийся под руку ефрейтор-туркмен, ручной пулеметчик.

15

Дымом забивало легкие, глотку — мокротой, и Воронков то и дело отхаркивался себе под ноги. Пробежали одно колено, второе — немцев не было, и за очередным поворотом лейтенанта будто озарило: мы же на высоте, моя рота на высоте! Пусть высота 202,5 еще не взята, но вот оно, подножье, вот первая линия траншей — уже наша! Уцелевшие немцы по ходам сообщения отступают ко второй траншее. И нам туда. На плечах противника. Удирающие немцы — это ли не радость?