«Обновлять нам надо жизнь, как можно скорее обновлять, — решил он. — Никаких колебаний. Суетятся в своих лесных деревеньках, как тараканы в горячем горшке».

Он углубился в лес по накатанной дороге. Через несколько километров очутился в самой гуще, леса и в то же время в самой отдаленной части его.

Не предполагал Санька такой жизни в лесу. Извивались проезжие дороги в глубь лесосек. Везде виднелись свежие поленницы дров, высокие штабеля древесины. По ледяным дорогам на американских санях тащили тракторы горы бревен. На полустанке загружались платформы. В лесу не было праздных людей. В одном месте он увидел женщин, обстругивающих доски. В другом месте увидел бригаду, разделывавшую бревна. Затем встретил артель школьников, они сдирали кору со свежих бревен, помогали ускорить постройку школы.

На фоне неба в просвете просеки мелькали фигуры ритмично качающихся мужчин. Это были пильщики. Огромные обозы возчиков с заиндевевшими бородами, в шапках-ушанках, понукая лошадей, выползали из густого леса. Слышны были непонятные слова: «Ставежь», «эстакада», «пилорама». [Ставеж — лесная пристань, куда складывается лес, вырубленный для сплава.]

Ехали кооператоры с бакалеей. Они сидели поверх возов в теплых тулупах. Ехали бойко на веселых лошадях, во рту папиросы.

«Эти живут, как танцуют», — подумал Санька.

На расчищенной полянке он увидал деревянное широкое здание с вывеской: «Контора леспромхоза». То и дело открывались двери, и пар вылетал из них и тут же пропадал на лету.

— Ага! — произнес Санька и погрозился кулаком а сторону Мокрых Выселок. — И тут в дебрях наша жизнь настает.

Он зашагал бодрее по накатанной дороге. Говорили, что скоро будет избушка лесника. И вот он ее еле различил в сугробах. Пес выбежал навстречу ему и начал тявкать. Из избушки вышел старик с ружьем, весь заросший, как леший.

— Трезор, — закричал он. — На место!

Собака спокойно отошла.

— Тебе кого, парень?

— Тут наши лесуют, из Немытой Поляны?..

— Лесуют. Как же. Знаю. Севастьян старшой. Знатный лесоруб. Когда-то вместе лесовали. Пройдешь прямо, будет сосна развилкой. Поверни по тропке влево, найдешь метку — лапоть на сучке. Бери направо, мимо ели-раскоряки, к свилеватому пню. [Свилеватый — косослойный, с волнистым, сильно изогнутым или спутанным расположением волокон.] Там рукой подать — знойка, углежоги дальнейший путь тебе покажут. [Знойка — закрытая яма с небольшим отверстием сверху, где тлеют дрова для получения древесного угля.]

Все глаза проглядел Санька, а нашел сосну развилкой, и лапоть, и свилеватый пень, и нашел знойку, то есть груду земли, из-под которой валил дым. Это тлели заваленные сучья, они обугливались постепенно без доступа воздуха, и получался уголь для города. У людей, которые тут были, белыми казались только бельма глаз да зубы.

Углежоги — тертые люди, привычные к лесу. Заложат знойку и ждут двое-трое суток, чтобы не загорелась древесина, а только тлела. И днями и ночами дежурят, сидят недвижимо. Кругом дремучий лес, немая тишина или буря, все равно они сидит в безмолвии. Все переговорено. Углежоги работают здесь со времен Николая II и хорошо помнят Севастьяна. И сейчас они работали на того же подрядчика, который при нэпе стал монополистом поставки угля в город, на заводы. Леспромхоз пробовал наладить это дело сам, не удалось. Борьба велась из-за углежогов, — вымирающей профессии. Углежоги то перебегали в леспромхоз, то возвращались к частнику, который сманивал их посулами или подарками.

«И здесь борьба социализма с капитализмом, — подумал Санька. — Кажется, везде, в каждую щель капитал забирается. Вон как в лесу орудует. И верно Анныч говорил: ежесекундно растет, поминутно растет и незримо растет капитал. Вот, выходит, какой должна быть большой наша зоркость».

От углежогов он узнал, как надо пройти к лесосеке артельщиков. Свернуть с дороги по заячьему следу. Дойти до самой высокой сосны с сухой вершинкой, повернуть на лохматую ель и идти прямо, на стук топоров.

Санька записал все подробно и двинулся туда. Делянка артельщиков была в низине. Санька шел целый день и приустал. Еле передвигались ноги. В лесу было уже сумрачно. Стаи перепелов, ночующих под елями, на снегу, поднимались с шумом вверх, задевали крыльями за снежные ветки. Саньку всего обдавало снегом. Он в испуге останавливался и переводил дух. Вскоре он услышал стук топоров и дошел до вырубки. Было уже совсем темно. Там горели костры, вырывая из темноты фигуры людей, копошащихся вокруг поваленных деревьев. Слышались крики лесорубов, визг пил. Шел отдаленный шум. То и дело падали деревья. Вот сразу все смолкло. Потом упало дерево, в другом месте, в третьем.

Вот ударили по свилеватому корню высокого красивого дерева. Оно затряслось, забилось от частых ударов топора. А дровосек все тяпает, все резче, все неутомимее. И дерево забило мелкой дрожью, оно дрожит каждой веткой. Удары топора все сильнее, лезвие достает сердцевину ствола. Больно. Агония дерева все отчаяннее. Вот решительный удар, и оно затрещало в корне, надломилось, осело, зашумело вершинами, стихло на время падая, как будто раздумывая куда бы свалиться... Вот склоняется в одну сторону тихо, медленно, потом, как водопад, зашумит или, как ветер в лесу, и со стоном рухнет в сугроб, обрызгавшись снегом... Тут подбегают обрубщики и начинают обрубать сучки дерева с пышными ветками. Через десять минут голый, раздетый от ветвей ствол дерева лежит на снегу. И уже раскряжевщики разымают ствол на части, на бревна, годные для избяного сруба. Было что-то невыразимо грустное в этой мгновенной гибели дерева, которое десятки, а может быть, и сотни лет, упорно тесня соседние деревья, пробивалось к небу гордой своей вершиной.

Санька вышел к костру. Варвара приволокла охапку сучьев, бросила их в огонь. Повалил дым, затрещали иглы хвои, покоробились, позолотились, огонь стал перебегать с ветки на ветку и осветил пространство.

— Ты откуда, пострел? — спросила Варвара.

Она была в тугих солдатских штанах и в солдатской шинели.

— Анныч едет, — сказал он. — Письмо прислал, во!

Он вынул письмо и показал ей. Варвара стала аукать, скликая людей. Лесорубы один за другим, с топорами на плечах, усталые, потные, но бодрые, натруженным шагом собирались к костру.

— Анныч едет! — сказал громко Санька, удивляясь зычности своего голоса. — Наша взяла! Канашевым прихвостням капут!

Анныч не зря подал артельщикам мысль сделать Севастьяна набольшим. Севастьян знал это дело. Он еще мальчиком захватил крепостное право. Когда освободились от графа, жизнь началась в семье еще тяжелее. Граф всю лучшую землю взял себе, а мужикам своим в надел роздал самые худшие участки. С малых лет Севастьян ушел лесовать и с той поры лесовал пятьдесят лет подряд. Все углежоги и лесники, и лесные подрядчики его знали. Поэтому общее мнение артельщиков определилось сразу — быть Севастьяну над ними старшим в лесу. Севастьян — человек со своими правилами. И с ними приходилось считаться. Узнав об этой чести, он не сразу согласился быть старшим. Он соблюдал необходимые церемонии. Три раза подряд приходили к нему и кланялись и просили, и три раза он отказывался.

— Дедушка Севастьян, — просили его, — будь отцом родным, прими нас под свое начало.

— Я болен, да и не умен по нашим временам, — отвечал Севастьян.

Так-то он замучил артельщиков до поту и только после этого согласился.

— Без уговору с артелью в нашем деле нельзя, — сказал он. — Я пойти пойду, но вот вам сказ: ни пить, ни матерно ругаться, ни ссориться и, боже упаси, баб не трогать в лесу. Потому что топор всегда в руках, зашибется человек или осердится через вино, через бабу, через свой дурной характер, и за топор хватается... Глядишь, и недолго до дури, до беды. Долго ли бесу пьяного с толку сбить.

Севастьян объяснил всем артельные порядки: слово его закон, пока он старшой. Недовольны, выбирайте нового, тогда он станет рядовым артельщиком и беспрекословно будет подчиняться. Он хоть и старшой, но только исполнитель. Что постановит артель, на том всем стоять. Артель решает, когда вставать, когда ложиться, чем питаться, кого и как наказывать, словом, все вплоть до того, как варить похлебку и разливать ее. Этот смирный на вид старик сразу ввел такую дисциплину, о которой и не слыхивали. Никто не думал брать в рот зелья. Один попробовал, было, сходил в леспромхозовскую столовку, так Севастьян его уволил тут же. Тот на коленях просил у артели прощения, и артель простила его. Провинившегося Севастьян все-таки поставил на самую тяжелую работу.