Татьяна, держа на руках Виктора, шагнула во тьму и, почувствовав, как вода обожгла ей ноги, охнув, прошептала:

— Коля, Колюша мой! Куда мы идем?

Так, тихо, хлюпая водой, охая, содрогаясь, они шли, может быть, минуту, может, две, может, десять… и вдруг где-то в темноте раздался крик, потом еще и еще. Люди кричали помимо воли, сцепив зубы, утопая, захлебываясь…

На крик раздались выстрелы…

Тогда началось всеобщее смятеиие. Пули били людей, и люди, держа на руках детей, падали, проваливая под собой лед… А остальные, безумными глазами глядя на светящиеся гнилушки, все шли, и шли, и шли. Иногда ноги становились на что-то мягкое, полуживое, еще барахтающееся, и люди, вскрикивая, кидались вперед, не зная уже, где кто находится, думая только каждый о себе…

Что — то ухнуло, затем разорвалось миллионами огненных брызг, освещая суровое небо. А потом еще и еще.

Леблан сказал:

— Бьют из танка.

Он вел под руку Татьяну, сам весь мокрый, в болотной тине.

Татьяна с каждым шагом чувствовала, что силы оставляют ее, что она вот-вот упадет, упадет вместе с Виктором, и тогда чьи-то ноги зашагают по ней, по маленькому Виктору, как шагала и она по чьим-то трупам. И она шла, шла, глядя только вперед на светящиеся гнилушки, привязанные к плечам Чебурашкина. Она смотрела на них, как на путеводные звезды. А звезды эти то скрывались, куда-то ныряя, то снова всплывали и звали, манили к себе… и Татьяна шла на них. Она уже давно потеряла Марию Петровну. Несколько раз она принималась звать ее, но в сутолоке, в смертельной суматохе, в криках, во взрывах снарядов не слышала даже сама себя.

— Мама! Мама! — кричала она и сама не слышала своего зова. И шла, то опускаясь по пояс в ледяную, жгучую, как кипяток, воду, то выкарабкиваясь на лед, на отмели, заросшие спутанным, сухим камышом… А кругом все ныло, стонало, выло, ухало, взрывалось. И терялись силы: зубы, стиснувшись, уже не разжимались, глаза смотрели только в одну точку — на светящиеся гнилушки, голова набухла, будто по ней били чем-то мягким, но тяжелым. И только одна мысль неотвязно жила: надо идти — идти — идти; там, позади, еще хуже — лютая, унизительная смерть на виселице. А тут… Может быть, до того берега уже недалеко? Ведь они так давно идут — может, день, может, год… Ну, да близко… вот уже смолкли выстрелы, крики, только слышно, как назойливо хлюпает вода да пыхтит зловонное болото… и как ярко светятся гнилушки на плечах Чебурашкина! Ах! Как он замечательно рассказывал там… Где? Где? Где это было? Кто рассказывал… и Татьяна качнулась сначала в одну, потом в другую сторону, затем, сама не зная почему, вцепилась зубами в палец и закричала:

— Ма-м-а-а-а-а! Мамочка! — и, уже ничего не помня, упала, выпустив из рук самое дорогое, дороже жизни.

Кто-то чем-то сильно ударил ее в спину, потом чья-то торопливая нога наступила на голову, затем кто-то рванул ее и поволок, как волокут утопленника из воды…

Мария Петровна упала, сраженная пулей в плечо еще в начале пути. Падая, она совсем не почувствовала боли, а только ощутила, что сверток картины «Днепр» стал почему-то очень тяжелым, будто налился свинцом, и придавил ее.

— Да что это я? Что это он? Батюшки, — недоуменно проговорила она, силясь подняться, сбрасывая с себя сверток и тут же хватая, боясь, что чужие ноги могут затоптать его. Но сверток еще более отяжелел, стал как чугунный. И Мария Петровна, силясь поднять, вдруг поняла, что ей этого не сделать. — Ох ты, ох! — охнула она. — Да как же это я без него перед Татьяной-то явлюсь? — И ей показалось, что это вовсе и не сверток, а сама Татьяна, и мать еще крепче вцепилась в сверток, уже чувствуя, как чьи-то ноги бьют ее по спине, по голове, и она, все глубже погружаясь, закричала: — Лю-ди-и-и-и! Батюшки-и-и! Люди-и-и!..

Под утро, когда молодые весенние лучи солнца заиграли в кружевных заморозках, Татьяна открыла глаза и увидела рядом с собой на поляне Чебурашкина и Леблана. Она посмотрела на них — грязных, оборванных, посиневших… и снова весь ужас ночи обрушился на нее.

— А где же? Где же? — она развела руками и тут же крепко прижала их к груди, как бы удерживая что-то такое, что можно вырвать у нее вместе с ее сердцем, и снова лишилась чувств.

Заслыша ночью крики, выстрелы на болоте, командир партизанского отряда Петр Хропов послал в разведку Яню Резанова — человека коренастого, с очень маленьким лицом, но с сильными руками, жителя волжских степей. Яня Резанов когда-то задушил руками степного волка и теперь нередко хвастался у костра:

— Мне только подвернись. Я хряп — и нет башки.

Партизаны хохотали, не верили тому, что он задушил волка.

— В капкан, поди-ка, попался, волк-то?

Яня Резанов, всегда очень спокойный, и тут спокойно утверждал:

— Нет. В поле. Хряп — и нет башки. Ну, что ржете?

Но однажды партизанский смех пронял его.

— А вот увидите, — и он ушел в темную ночь, а наутро приволок двух фашистов в полном вооружении.

— Экий чертолом! — произнес Петр Хропов, высказывая всеобщее изумление.

А Яня Резанов спокойно, как будто он просто поймал двух окуней:

— Мне только подвернись. Я хряп — и нет башки. Волка задушил, а эти ведь тож волки, да хилые.

Вот он и доложил Петру Хропову, что через болото идут люди — старики, женщины, ребята, — что их обстреливают каратели из автоматов и танка.

— Штук сорок али пятьдесят, — говорил он, не называя карателей людьми, а штуками. — И притом — танк.

Выслушав его, Петр Хропов сказал:

— Вот до чего звери могут людей довести: готовы тиной захлебнуться, лишь бы вырваться из их лап. — Петру Хропову сейчас, освещенному костром, по бороде можно было дать лет пятьдесят, но глаза у него горели по-молодому, и эти молодые глаза вспыхнули. — Танк, значит, у них? Хорошо бы нам заиметь танчоночек? Ребята!

Люди хмурые, тоже заросшие бородами, сидели около него молча, только один, отец Петра Хропова, Иван Хропов, сказал:

— Какую команду подашь, сын, то и выполнять будем. Святое это правило — закон.

— Стало быть, идем? — И Петр Хропов поднялся, став большим, высоким, как и его отец, и повеяло от него чем-то сильным, уверенным: молодые глаза посуровели, между бровей легла резкая складка. Отобрав человек двадцать партизан, он сказал: — Пожалуй, хватит на сорок штук или пятьдесят. А, Яня?

— Ясно. Хватит, — одобрил Яня Резанов.

— Ты, отец, конечно, останешься здесь.

— Воля твоя, Петруша, но ведь вы все хозяйство растеряете. Там, вишь ты, и автоматы и кони. Кто подбирать будет?

— Ну, пожалуй, пойдем…

И Петр Хропов тайными тропами, через подводные мосточки, повел партизан. Они шли крадучись, иногда ползком, иногда по колено в воде. Шли и слышали крики, стоны людей, и каждому хотелось немедленно же кинуться на помощь, открыть огонь по карателям и указать своим людям тайные тропы. Этого же хотелось и Петру Хропову. Но указать тропы своим — значит открыть их и врагу… И Петр Хропов скрепя сердце передал по цепи:

— Ни одного выстрела без команды.

Часа через два партизаны переправились через болото и очутились в тылу у карательного отряда. Тут они залегли в ложбинке, покрытой хрупким ночным морозцем, слыша, как то в одном, то в другом месте враги стреляют из автоматов. Молчал только танк. На слух Петр Хропов определил, где и какая группа карателей и даже сколько их. Оставя на месте отца, Яню Резанова и еще двух партизан, он скомандовал остальным ползти за ним. Вскоре, расставя партизан там, где надо, он вернулся — весь мокрый, в грязи, но возбужденный, как охотник, которому удалось обложить зверя.

Чуть рассвело. Заиграли тетерева. Прощелкал глухарь — один, потом второй, потом еще и еще.

Петр Хропов чуточку высунулся из ложбинки и совсем недалеко от себя увидел фашистов. Их было шестеро. Приставя автоматы к животу, они временами пускали очереди куда попало. Кони стояли рядом и грызли ветлянник.