— А мать подошла ко мне и проговорила: «Мишка, живым только вернись».

Последние слова приглушили смех, а Татьяна, глядя в черные, цыганские глаза Чебурашкина, спросила:

— Ну, и живы они — родные ваши?

Губы у Чебурашкина побледнели.

— Были живы. Да только недавно дяде Ермолаю звери язык вырезали, Савелий на крыше сгорел, а крестная — вон она, — Чебурашкин показал на Васену. — Хорошо, что спит, не то всыпала бы мне за такой рассказ: не любит, когда напоминаю.

— А я и не сплю, Мишка, — у Васены из закрытых глаз сквозь редкие ресницы лились слезы. — Жрать мы хотели, — с перерывом, глотая слезы, проговорила она. — Другой день поешь, а другой и так ляжешь. Ну, а денщик каждый день жрет, вот и завидно, — она еще что-то хотела сказать, но замолчала, как замолчали и все, повернув головы к окну — на грохот.

Грохот шел откуда-то со стороны и с каждой секундой нарастал, как будто мощный трактор наползал на крышу дома. Потом послышались лающие крики, потом выстрелы. Люди за столом еще не успели сообразить, в чем дело, как перед окнами остановился тупорылый, весь раскрашенный танк. Он остановился и стал поводить во все стороны стволом пушки, как слон хоботом.

С танка посыпались немцы… и тут же к ним подскакали верховые.

Когда ствол страшилища повернулся на дом, из танка выбрался немецкий офицер, увешанный крестами, и что-то крикнул солдатам. Солдаты мигом соскочили с коней, как будто их сдунуло сильным ветром, и побежали по улице, беспорядочно стреляя из автоматов в окна, в двери, вообще куда попало. Дав распоряжение солдатам, офицер забрался в танк, и танк снова начал поводить стволом пушки, готовый в любую секунду харкнуть металлом.

Как только раздался гул танка, ливнинцы повскакали и снова все попадали, услыхав выстрелы. То же самое произошло и в доме, где находилась Татьяна. Услыхав звон разбитого стекла, Васена полубасом заголосила. Татьяна, крепко прижимая к себе Виктора, тоже упала на пол и посмотрела на Леблана, который, скрываясь за углом печи, наблюдал оттуда за тем, что происходило на улице.

— Пауль, — проговорила Татьяна, — вот теперь вы должны доказать, что вы честный человек, иначе вам никто, в том числе и я, никогда не поверит.

— А что я обязан сделать?

— Идите и объявите, что вы приехали сюда за хлебом, я ваш переводчик, а Чебурашкин… запомните, Чебурашкин… — староста.

— Хорошо, — сказал он и, бледнея, вышел.

На его место встала Татьяна, сообщив всем:

— Я сказала ему, что если он честный человек, он спасет нас.

Из-за угла печки Татьяне было видно, как Леблан побежал через улицу. Вот он взял под козырек и, четко отбивая шаг, как на параде, стал приближаться к танку. Подошел, вытянулся, что-то крикнул. Открылся люк, и показалась голова офицера. Лицо офицера еще совсем молодое, черненькие усики вздернуты, как будто кто-то в шутку чиркнул ему под носом сажей. Офицер передернул усиками, затем махнул рукой, и Пауль Леблан заговорил тише, а поэтому и понятнее, извиняясь перед офицером, что не смог его встретить как подобает, потому что отправлял всех жителей села в поле собирать снопы прошлогоднего урожая. Офицер, выслушав, сразу повеселел, выбрался из танка, прошелся, разминая ноги, как это делает человек, долго просидевший в кресле. Усики у него вздернулись еще выше и стали походить на два черненьких собачьих ушка.

— Едем бить этих… партизан. Убили Ганса Коха и солдат. Немецких солдат. Если бы румын или итальяшек, тогда не стоило бы рисковать. А то немцев, — проговорил офицер.

— Тут их нет, партизан. Даже не было, — ответил Леблан, все еще не отнимая руки от козырька.

— Это очень хорошо, — и офицер потребовал, чтобы к нему привели старосту.

Татьяна предупреждала Чебурашкина:

— Кланяйтесь. Пожалуйста, кланяйтесь. Кланяйтесь гадине, чтобы ее обмануть, а потом убить.

Чебурашкин вышел за Паулем Лебланом, следом за ними вышла и Татьяна. Чебурашкин, как только выбрался за калитку, так тут же и начал кланяться офицеру. Сначала редко, потом все чаще и чаще, а подойдя к танку, заговорил громко и даже визгливо:

— Все в порядке, ваше высокое… благородие.

Офицер, не понимая русского языка, брезгливо посмотрел на Чебурашкина, затем, глянув на Татьяну, прищелкнул каблуками и заулыбался.

Татьяна перевела:

— Староста говорит, что все в порядке, и называет вас «ваше благородие». Это по-русски очень высоко.

— О-о-о! Молодец! А вы кто? — обратился офицер к Татьяне и, не выслушав ответа, кинулся к танку со словами: — Свиньи! Свиньи! Не люблю я их. Каждый русский — три партизана.

По улице солдаты, подталкивая автоматами, гнали жителей села Ливни. Люди шли с ревом, с плачем.

— Русский человек, — крикнул уже из люка, обращаясь к Татьяне, офицер. — Русские — это микробы: бьешь, бьешь, а они все появляются. И зачем столько людей в России?

— О да, — в тон ему ответила Татьяна. — И главное, сами бьют. Слыхали мы, — сдерживая внутреннюю дрожь, проговорила она, — убили Ганса Коха и солдат. Вот как.

— Да. Да, — печально подтвердил офицер и, подав знак солдатам, чтобы те следовали за ним, еле касаясь козырька, поклонился Татьяне.

Танк заворчал, круто развернулся и, грохоча, пополз вдоль улицы, разгоняя людей. За танком поскакали конники, разбрызгивая во все стороны весеннюю жидкую грязь.

— Грязь — грязь — грязь, — проговорила Татьяна с такой злостью, что Чебурашкин схватил ее за руку, и шепнул:

— А вы тише.

И они снова тронулись в путь.

Они шли и день и два, уверенные, что офицер на танке, узнав о том, что село Ливни сожжено, обязательно кинется в погоню за ними… И они спешили, уставали, иные из них падали, умирали. Первым умер, неожиданно свернувшись у перелеска, старичок Елкин. До этого он все перебегал от группы к группе и ободрял:

— Держись! Держись, миляги, родня моя. Не возьмут они нас голенькими-то. Я вот их топором-то по башке, — и, судорожно схватившись за сердце, он свернулся, как опаленная пламенем пичужка. Умирая, сказал: «Ну вот, тут и помру. На русской земле и русскими руками похороненный, а не как собака, брошенный в канаву».

Его похоронили около опушки. Чебурашкин на березовой коре написал: «Лежит здесь великий муж Севастьян Егорович Елкин, житель села Ливни, от роду ему семьдесят шесть лет».

Следом за ним умерла и Васена.

— Сил нет дальше идти. К нему пойду, к Савелию, — сказала она и, подозвав к себе Чебурашкина, добавила: — Запомни, сынок, учила я тебя в люди выбиваться. Тогда что? Вот теперь выбиваться-то надо. Выбивайся и неси на плечах думу нашу туда — в Москву. Неси. Придешь на Красную площадь, встань на самое высокое место и крикни: «Народ! Все можно перетерпеть — и холод, и голод, а фашиста — нет». А теперь дай-ка я тебя поцелую, — и поцеловала своего крестника уже холодеющими губами.

Потом умерли двое ребят — маленькие, грудные. Следом за ними умерла Груша Агапова. Она все подпрыгивала, словно собираясь куда-то улететь. Да так вот подпрыгнула, упала в грязь лицом, а когда ее подняли, она была уже мертва. Ее похоронили под дубком, и тот же Чебурашкин на березовой коре написал: «Тут лежит настоящая крестьянка Груша Агапова. От роду ей сорок лет».

Так они и шли — эти люди, обожженные страданиями. Они шли молча, еле волоча окаменевшие ноги, и смотрели только в одну сторону — туда, к Москве, к Брянским лесам. Туда же, к Москве, к Брянским лесам, смотрели и дети: видимо, и им, детям, передалось настроение взрослых, видимо, и они, дети, устали так же, как и взрослые. Виктор часто высвобождал руку из-под шали, трогал мать за подбородок, требуя, чтобы она с ним говорила, и она говорила с ним:

— Скоро, скоро, Витенька, мы придем в леса. Там ты отдохнешь. Я тебе сварю кашку. Хорошо? Только потерпи немного…

И был он тяжел, этот маленький, родной Виктор: руки у Татьяны отнимались, а спина наливалась мучительно-тянущей болью.