К вечеру, на какой-то день (они потеряли счет дням), жители Ливни подступили к заветной цели. Это было еще только начало Брянского бора: степи сменились перелесками, болотами, иногда кулигами могучих сосен, но и это обрадовало людей, и все кинулись разжигать костры, готовить варево, сушить одежонку.

— Надо было сначала соединиться с партизанами. Тут осталось не так далеко, — сказал Татьяне Леблан.

Татьяна посмотрела на него. За эти дни лицо у него обросло щетинистой бородой, глаза запали, и светилась в них усталая доверчивость.

— Двадцать — тридцать километров, — забывшись, добавил он на русском языке.

Татьяна встрепенулась:

— Что вы сказали?

Он виновато заморгал и, как заика, выдавил по-немецки:

— Я сказал — осталось каких-нибудь двадцать — тридцать километров.

«A-а. Это я так привыкла к нему, и мне иногда ка жется, что он говорил по-русски», — подумала она и вслух:

— Но ведь люди-то очень устали.

— Вижу: очень устали. Только боюсь, карательный отряд может последовать за нами. Я пойду туда и, если что, дам выстрел, — и Леблан скрылся в лесу.

Татьяна встревожилась: она все-таки не совсем доверяла Леблану и хотела было передать о его поступке Чебурашкину, но того нигде не оказалось, да и Другое увидела она: никакие предупреждения не оторвут людей от костров, от пищи, от отдыха, и сама принялась готовить кашицу, внимательно наблюдая за ливнянцами. Странно! Ведь они потеряли все — хаты, поля, родных, еще не добрались до безопасного места, но вон уже смеются, а кто-то даже затянул песенку, и ее все подхватили вполголоса: нет сил рвануть песнь так, чтобы она прокатилась по всему лесу.

«Это в них Ермолай Агапов», — думала Татьяна, глядя на людей.

Так продолжалось час-два-три.

Люди поели, разгрудили золу костров, наложили на золу веток сосны и уснули на них богатырским сном. Уснули Мария Петровна и Виктор. Не спала только Татьяна, хотя ей тоже очень хотелось прилечь. Она смотрела на людей, на леса, на закат солнца и все думала — думала о себе, о Викторе, о матери… и о Николае Кораблеве. Иногда она улыбалась, глядя на свое порванное, грязное платье, на загрубевшие руки, мысленно произнося:

«Как бы ты был удивлен, Коля, увидав меня такой… Я верю, мы обязательно встретимся, — и вдруг ей приходила страшная мысль: — А что, если мы никогда-никогда не встретимся? Никогда. Коля, Колюша мой! Никогда! Ты будешь жить по ту сторону, а я по эту. И мы никогда не встретимся», — ее бросало в жар. Она чувствовала, как все ее тело горит, сердце сжимается. Нет! Нет, — тихо произносила она. — Все это пройдет. Но знаешь что, Коля, вот ты когда-то мне говорил: «Самое ужасное на земле — это эксплуатация, безработица». Нет. Самое ужасное — это фашисты.

Так она просидела очень долго. Ее неудержимо стало клонить ко сну, и она собиралась прилечь, как на поляну из лесу вышел Чебурашкин. Он посмотрел на спящих людей, покачал головой и, увидев Татьяну, направился к ней и, как в комнате, где спят, еле слышно проговорил:

— Устал народ. Да-а. Устал, — и чуть подождав: — Пробиваться дальше — трудно: впереди болото. Тянется оно километров на десять, а может, и больше, — черт его знает. Если бы лед был крепкий, мы махнули бы через болото: оно неширокое, с километр. Я пробовал. Почти добрался до той стороны. А там — леса. Там — мы дома. Обходить болото? Не знаю. Надо исследовать, чтобы не мучить народ… Да-а. Не осталось ли у вас что-нибудь поесть?

Татьяна пододвинула к нему котелок с остатками каши. Чебурашкин жадно кинулся на нее, бормоча:

— Экую власть желудок имеет над человеком: так захотелось есть, готов березовую кору глодать. А где Леблан?

— Ушел туда, — Татьяна показала на пройденный путь и, видя, как глаза у Чебурашкина настороженно дрогнули, заторопилась: — Вы обеспокоены? Он сказал, что карательный отряд может повернуться следом за нами. Пошел разведать и в случае чего даст выстрел.

Чебурашкин скреб кашу в котелке так, что котелок трещал. И, кидая кашу с ложки в рот, бормотал что-то такое, чего сначала Татьяна никак не понимала.

— Да я о нем и не беспокоюсь, — бормотал он, давясь кашей. — Я-то его, пожалуй, лучше вас знаю. Да. А известно ли вам, что фашисты — мерзавцы еще и потому, что они подорвали у нас доверие друг к другу.

— Не понимаю.

— До войны мы жили на полном доверии — открыто. А вот теперь — и сказал бы, да язык порой не ворочается.

— Это верно. Я ведь вам тогда, помните, тоже не сказала, что мне Ермолай поручил убить Ганса Коха.

— И я молчу. Только думаю, стыдно мне будет перед вами, как на ту сторону переберемся: откроется дело, вы на меня и посмотрите с законным упреком.

— Я чувствую, вы что-то знаете о Леблане?

Чебурашкин чуть подождал, потом выпалил:

— Действительно. Знаю. Из Покровска парень. Знаете, на Волге, против Саратова, есть город Покровск. Прислан партизанами, чтобы убить Коха. Ага! — воскликнул он, видя, как Татьяна обрадованно потянулась к нему. — Что-о? Вот вам и немец. А? Молодец?

— Он артист! — восхищенно воскликнула Татьяна. — Мастерски играет! А впрочем, я иногда слышала, как он говорит по-русски… но мне казалось… Послушайте, а вы правду говорите?

Но Чебурашкин, наклонясь набок, уснул…

Солнце было на закате.

Где-то закурлыкали тетерева. Через полянку пролетело несколько сереньких тетерок. Аккуратные, красивые, они сели на осину, несколько секунд сидели, напряженно к чему-то прислушиваясь, затем, услыхав курлыканье самцов, сорвались и, хлопая крыльями, стремительно понеслись на призывные крики. Протявкала лиса. Во время токования тетеревов лисы охотятся на них. И теперь она шла на их курлыканье.

— Подлая, — проговорила Татьяна. — Ведь вот и в природе бывают такие подлые, как фашисты. — И она повернула голову на скрип сучьев.

Из березняка, торопясь, шел Пауль Леблан. Лицо его покрыто потом, грудь вздымается. По брызгам грязи на шинели можно было определить, что он бежал.

«Какой он милый!.. Какой он чудесный!» — Татьяна поднялась и протянула руки навстречу ему, намереваясь крикнуть: «Ну! Ну! Француз из Покровска», — но тут же спохватилась: «А ведь Чебурашкин не дал мне права открывать это», — и поэтому, опустив руки, даже сурово проговорила:

— Вы что?

— Каратели вернулись. Я видел конных разведчиков и говорил с ними. Офицер разозлен: мы обманули его.

Первого они разбудили Чебурашкина. Он долго бормотал что-то и, полупроснувшись, как маленький, попросил:

— Еще минутку… минутку.

— Каратели! — крикнула Татьяна, и он молниеносно вскочил на ноги.

Чебурашкин поднял народ и приказал всем, у кого есть топоры, рубить лес.

— Валом. Валом давайте, — кричал он.

И люди — старики, женщины, сведя детей в середину поляны, оставя их на попечении старух, калек, топорами принялись валить лес, готовя преграду для танка.

А на землю уже ложилась ночь, особенно страшная теперь.

Они еще не успели соорудить завал, как где-то совсем недалеко раздались выстрелы, а затем и сам танк загрохотал так, как будто лез каждому на голову…

Чебурашкин сказал:

— Видно, судьба — идти.

И они, их было не меньше трехсот человек, снялись и пошли через болото, как иногда уходят люди от гро зящей им смерти через лесные пожарища. Перед тем как выступить, они дали клятвенное обещание Чебураш кину не кричать даже в том случае, если кто провалится и болото будет засасывать его: все прекрасно понимали, что Чебурашкин этого требует не ради себя, а ради них же — их детей, стариков. Он достал где-то светящиеся гнилушки, привязал их к своим плечам и сказал:

— Вот за ними и шагайте.

Гнилушки светились метров за тридцать — сорок, но и это уже было хорошо: что-то светилось впереди.

И люди выступили, пугая детей фашистами, а малым — грудным — прикрывая лица, чтобы их безотчетный плач не дошел до слуха врага. Шли тихо, молча. Только было слышно, как хлюпает вода да похрустывает лед. Воды было много, она порой доходила до колен.