Через поляну двигалась группа бойцов. Впереди высокий, с яйцеобразным лбом немец. На проваленных висках вздулись жилы. Ему, видимо, лет пятьдесят: лицо покрыто морщинами, кожа дряблая. Рядом с ним молодой, рыжий. Оба они, напрягаясь, тяжело дыша, тянут за веревку тележку. На тележке лежит раненый Сабит. Через загар на лице проступила бледность, и кажется он совсем ребенок. Шевеля запекшимися губами, Сабит еле слышно стонет, произнося: «Пить… Жить… Пить… Жить…» И еще что-то говорит на своем родном языке. По обе стороны тележки четыре бойца-автоматчика. Один из них, узнав Николая Кораблева, возбужденно сообщил:

Те самые, которые под церковью сидели. Мы одних поколотили, а этих взяли живьем. Хотели кончить, да вот товарища Сабита ранило… Ну, мы их впрягли. Давай! Давай! Эй, ком! — крикнул он на немцев, и те снова потащили тележку, тяжело, как лошади, дыша, глядя только в одну точку глазами, заполненными животным страхом.

Сиволобов дернул за рукав Николая Кораблева, сказал:

Что, знакомый твой в тележке-то? Однако давай сюда! — и, кинувшись в сторону, упал.

Рядом с ним упал и Николай Кораблев.

Что-то свистнуло над головой. Что-то грохнуло. Сверху посыпались комья мокрой земли. Сиволобов снова дернул его за плечо, крикнув:

Валяй за мной! — и пополз на то место, где расстались с бойцами-автоматчиками.

Они оба очутились в горячей воронке. Со дна воронки, журча, выступала вода. Николай Кораблев огляделся и вдруг весь сжался: около воронки лежало шесть трупов. Вид у них был такой, как будто люди прыгнули с какой-то большой высоты вниз ногами и вихревый ветер задрал их куртки, волосы, руки.

В центр угодил… Вишь ты, как, значит, разбросало, — произнес Сиволобов. — Теперича нам чего-то надо делать… Началось! Пойдет сыпать!

Враг снова открыл ураганный артиллерийский огонь. Он бил по болотам, по полянам, по лесу. Взрывалась земля, летели столбы грязи, ухало, гремело.

Бедная землица! — с сожалением прокричал Сиволобов. — Однако нам с тобой надо отсюда убегать: птички скоро полетят, — он выбрался из воронки, стряхивая с ног тину.

Забрав у убитых автомат и патроны, он снова сполз в воронку, сказал:

Нельзя это добро бросать. Вот тебе друг-автомат и сестрицы-патроны, — и пополз к болоту.

Николай Кораблев полз и мучительно думал, что с ним, почему он так безразлично отнесся к тому, что видел там, у воронки. Почему у него не заныло сердце, не застучало в висках, почему он в ужасе не закричал… Ведь если бы… если бы он увидел убитого человека на моторном заводе, как заныло бы у него сердце!..

«А вот тут… Да что же это такое со мной?..» — подумал он, и когда они очутились в новой воронке, почти наполовину заполненной водой, он, глядя в глаза Сиволобова, сказал:

Что со мной?

Сердцем черствеешь, — догадавшись, спокойно ответил тот. — Тут эдак очерствеет сердце: умом только жалеть будешь, а жалость умом — она холодная. А впрочем, ты сейчас об этом не скорби. Гляди вон, как он дает. Жмись к земле: она сроду нам помогала, может, и тут поможет.

Вскоре гул артиллерии оборвался.

Сиволобов вскочил, крикнул:

Бежим! Наступать ведь нам велено, а не сидеть в болоте…

И вдруг, как из-под земли, появились люди. До этого Николаю Кораблеву казалось, что на болоте их только двое: он и Сиволобов. А тут откуда-то то и дело выскакивали бойцы, грязные, в тине, потные. Иные наскоро перевязанные. Иных, по-детски жалобно стонущих, несли на носилках в обратную сторону. А здоровые, пользуясь передышкой, бежали вперед, зовя друзей.

Ваня!

Митя!

Саша!

Бежал и Николай Кораблев, еле поспевая за Сиволобовым. Но вот Сиволобов снова упал и пополз в заросли. Николай Кораблев последовал его примеру и тоже пополз, уже видя, как поляна опустела… И странно: над поляной вились дикие пчелы.

Сюда, сюда давай! — крикнул Сиволобов и опустился в воронку, залитую водой.

Рядом с воронкой тихое, гладкое, небольшое озерко. Солнце в нем отражается множеством красок: голубыми, розовыми, синими, темно-зелеными. Перед озерком — бугорок.

Николай Кораблев стесненно сказал:

А почему бы нам туда не сесть, на бугорок? Вода ведь тут…

Сейчас он опять палить начнет, а по какому-то случаю в одну и ту же воронку из тысячи один снаряд попадает. Понял? Так уж лучше в воде, чем на кусочки тебя. Ух! — неожиданно вскрикнул он. — Стервозины! Гляди! Гляди, сколько их!

Из камышей на обнаженную, вытоптанную полянку выскочили крысы. Были они всякие: седые, косматые, молодые, лоснящиеся, крупные и мелкие. Издавая писк, они неслись, переливаясь, как горячая зола. Сначала вся эта сизая масса неслась берегом озера, потом круто повернула и с еще более отчаянным писком кинулась к Сиволобову и Николаю Кораблеву.

Стервозины! Пра, стервозины! — вскрикнул Сиволобов и пустил очередь из автомата.

Передние ряды крыс попадали, остальные резко повернули и скрылись в камышах.

Чуют: раз запах пороха — значит, тут есть что пожрать. А жрут-то ведь что? Нет чтобы там палец аль ногу. Нет, ты ей глаз подавай ай вот губы. Выжрет глаза — за губы примется. Как нарочно, чтобы пакостней убитого человека обезобразить. А вот это, гляди, гляди! — лицо Сиволобова посветлело.

Из камыша на озерко выплыли утята, золотистые, маленькие, как шарики. Тревожно оглянувшись, они начали шнырять, забавно ныряя, перепрыгивая через листья кубышек. Следом за утятами появилась мать. Она настороженно посмотрела во все стороны, предупредительно, но не так, что, дескать, прячьтесь, крякнула. Утята остановились, замерли каждый на своем месте и тут же снова принялись по-птичьи шалить.

Эх, когда оно все это кончится? Не скоро еще: больно далеко до Берлина-то! — со вздохом произнес Сиволобов и тут же крикнул: — А ну, давай! Давай! Кой ты пес там?

И, будто в ответ на его слова, снова ухнула вражеская артиллерия.

Измученные, мокрые с ног до головы, они только под вечер выбрались из болота: целый день всю третью волну бойцов вражеская артиллерия «прижимала к земле». Было несколько налетов авиации. Самолеты буквально висели над болотами… И только к вечеру все затихло.

Пойдем… — почему-то горестно произнес Сиволобов и медленно поплелся к берегу, крутому, изрытому воронками, заваленному трупами, колючей разорванной проволокой.

Выбравшись на бугор, он повернулся к долине и с тоской произнес:

Поглядим, кого смертушка пощадила. Да-а, застонали, поди-ка, сердца родных, жен особо! Сердце — оно за тысячу, а то и за пять тысяч километров чует беду непоправимую.

Николай Кораблев, глядя на бойцов, идущих с болота, ярко представил себе Сабита, его бледное, почти детское лицо… И сердце впервые за этот день больно сжалось.

Сабит! Сабит! Бедный Сабит! — прошептал он. — «Жить… Пить… Жить… Пить…» — вспомнил он его слова. — Жить! — громко проговорил он. — И сколько еще погибнет таких светлых, чистых, хороших за то, чтобы уничтожить скверну на земле! Петр Макарович! Понимаешь ли ты, что творится-то?

А как же? Не барашка я. И про скверну слыхал. Карл Маркс еще говорил про нее, про скверну на земле. Мы ее со своей земли соскребли, скверну. А фашисты ее опять на нашу землю потащили. Ну, мы им за это кишки выпустим, — с несусветной злобой закончил он и вскрикнул: — Айда, пошел! А то у меня сегодня день пустой, хоть вычеркивай: ни одного фрица.

Шагая за ним в горку, Николай Кораблев спросил:

Петр Макарович, откуда ты узнал про скверну?

Да ведь почитываем. А потом у меня сын — доктор. Ты не гляди, что я такой простенький. К нам вот в колхоз как-то иностранцы приехали. Из Франции — вон откуда! Мне среди них один особенно понравился: полненький, любопытный, в моих годах, по названию Шарль, по фамилии не помню. Ну, обсмотрели они все хозяйство, сели за стол. Едим, пьем, разговариваем. Я все больше с Шарлем: выпытываю у него, как и что. Рассказывает охотно и тоже любовно на меня посматривает. А потом и спросил: «Во имя чего вы, Петр Макарович, работаете и живете?» Ошарашил, понимаешь, Николай Степанович! — Сиволобов даже повернулся и ткнул пальцем в грудь Николая Кораблева. — Ошарашил!.. Во имя чего? Я, конечно, подумал и говорю на высокой ноте: «Работаю я, товарищ Шарль, во имя просветления мира. А живу? Живу для себя. А вы как изволите думать на это?» Ну, переводчик — ему, тот через переводчика — мне: «Живу я, слышь, и работаю во имя всевышнего». Я, знаешь-ка, от него аж вот так отклонился и думаю: «Э-э-э! Милый! У нас пионеры дальше тебя на сотню лет убежали. Экая ржа у тебя в голове!» — Сиволобов чуточку помолчал, затем снова повернулся к Николаю Кораблеву. — А знаешь, кто он по образованию-то оказался? Академик. А-ка-де-мик! Вон кто! Он академик, а я простой колхозник и перекрыл его. Потом меня сын, Иван, доктор-то, тряс, тряс, жал, жал, целовал, целовал и все приговаривал: «Ну и отец у меня! Ну и сбил же ты этого… всевышнего!» Что ты на это скажешь, Николай Степанович?