Бедные ребятишки! — произнес он после того, как Сабит с бойцами отправился на тот берег. — Туго придется им: огонь врага надо выдержать, да ведь и мы будем бить из артиллерии.

И еще одна мысль тревожила Михеева. Сегодня ночью саперы разминировали проходы против болота. Немцы этого не заметили. А может, хитрят? Возможно, как только саперы направились обратно, враг снова заминировал проходы. Проверить все это сейчас невозможно. И странно: в стане врага никакого движения. Там все обычно: как всегда, взлетают предостерегающие ракеты, слышатся периодические пулеметные очереди…

— Лопоухие: спят! — проговорил, ни к кому не обращаясь, комдив, показывая биноклем на ту сторону. — Лопоухие! — и прибавил такое крепкое словцо, что в блиндаже все покатились с хохоту.

Николай Кораблев, никогда не употреблявший таких крепких словечек, но уже привыкающий к ним здесь, на фронте, чуть улыбнулся, продолжая через стереотрубу рассматривать позиции врага. Рассматривая позиции врага, он думал и о том, почему так спокойно на том берегу, и о том, как сейчас чувствует себя Сабит, где Сиволобов, но о чем бы он ни думал, мысли его все время возвращались к Татьяне, к сыну, к матери — Марии Петровне.

«Да, да! Я с ними скоро увижусь, — думал он. — Как они будут удивлены, когда я заявлюсь в таком костюме! Воевал, воевал! Скажу: воевал!» — Он так размечтался, что не почувствовал, как все около него заволновались, и только когда Михеев громко сказал: «Осталось две минуты!» — Николай Кораблев оторвался от стереотрубы и тоже заволновался, говоря про себя: «Две минуты! Через две минуты начнется… А что же те?» — И он простым глазом посмотрел на вражеский берег.

Там, на церковной колокольне, на крышах хат заиграли лучи солнца. Самого солнца не было видно: оно пряталось где-то здесь, за лесом, в котором расположилась дивизия Михеева, — но лучи уже играли на верхушках деревьев, в долине, на тихих водах озер, на буграх, золотя лбины. И всюду была настороженная тишина, какая бывает в хоре перед запевом, когда руководитель взмахнул палочкой, но еще не дал знака начинать.

И вдруг откуда-то издалека прокатилась мощная волна гула. Птицы смолкли. На деревьях затрепетали листья мелко, мелко, норовя оторваться и куда-то улететь. Земля толчками зашаталась.

Все начали. Мы на минуту припоздали, — проговорил Михеев.

Николай Кораблев не знал, что в этот момент по всей линии фронта, протяжением в триста — четыреста километров, десятки тысяч пушек обрушили на врага всесокрушающий огонь. Он этого не знал и недоуменно посмотрел на Михеева, намереваясь его спросить: «Кто все?», как тот, глянув на часы, в шутку произнес:

Ну! С нами бог! — и не в шутку побледнел.

Ар-ры-ы-ы!

Николай Кораблев дрогнул. Но тут же новая волна обрушилась на него. Он снова дрогнул, ощущая только одно: у него есть голова, а рук, ног, тела нет, нет и почвы под ногами; он сам весь где-то в воздухе.

«Что это?.. Что?..» — с ужасом подумал он.

Пушки рычали сотнями глоток, сотрясая землю, деревья, воздух. Снаряды подступали к вражескому берегу, как иногда наступает полоса крупного дождя: сначала они ложились за болотом, все взрывая, вскидывая, затем полоса взрывов стала подниматься все выше и выше, вот она обрушилась уже на окопы, на блиндажи, покатилась по улице — на хатки, на церковь… Какая-то минута, и церковь, будто трава, смахнутая косцом, повалилась, рассыпаясь, поднимая облако пыли… А пушки обрушились на дубовую рощу, где стояла немецкая артиллерия, и начали ее молотить… Минута, другая, третья… сороковая… час…

Все гудело, ревело, дрожало, стонало. Казалось, даже ногти стонут на пальцах… И при первом же залпе хлынула волна пехоты. Люди в серых гимнастерках, с вещевыми мешками, с саперными лопатками, с автоматами ринулись не по поляне, ведущей на тот берег, а в камыши через топи и болота. Вскоре они все скрылись в камышах… И вот они уже там, на подступах к врагу. Вперед вырвался какой-то боец в плащ-палатке и зигзагообразно побежал вперед, в гору; за ним — весь батальон.

Коновалов! — прокричал Михеев. — Ух, молодец!

«А как же я?» — мелькнуло у Николая Кораблева, но его внимание тут же снова приковалось к тому берегу.

Люди группами высыпали из камышей, зарослей болот и неслись в гору. Издали казалось, что все это в шутку: на той стороне было тихо — ни выстрелов, ни пулеметной очереди. Но вот кто-то упал, кто-то споткнулся, кто-то скрылся под землей, очевидно, в окопе, в блиндаже. Над окопами, над блиндажами появились вспышки, белые, серебристые от утреннего солнца. И только от церкви донеслась пулеметная очередь. Немцы били из пулеметов по поляне, ведущей к тому берегу, но на поляне никого не было. И в то же самое время снова заговорила артиллерия. Она обрушилась на то место, где была церковь, но пулеметы не смолкали. Из лесу высыпала вторая волна пехоты. И так же, как и первая, скрылась в камышах, в зарослях болот и озер. Артиллерия, измолотив остатки церкви, перекинула огонь куда-то вглубь. Михеев взволнованно скомандовал:

Пошли! Пошли! А то ребята там одни… растеряются, — и, взяв тоненькую палочку, шагнул на выход.

Николай Кораблев пошел было за ним, но тот остановился, махнул палочкой, грозя:

Нет, нет! Вы тут останьтесь! Я за вами пришлю лошадей.

Я с вами хочу, — проговорил Николай Кораблев, виновато улыбаясь.

Убьют! — ответил Михеев.

А ведь вас тоже могут убить?

Меня убьют — мне памятник поставят, — Михеев рассмеялся. — А вас убьют — мне по шее дадут. Нет уж!

Николай Кораблев на наблюдательном пункте остался один. Он смотрел в окошечко и видел, что люди, идущие на тот берег, не оглядываются: какая-то сила заставляет их смотреть только вперед. И кажется, ничего страшного в том нет, что они идут, бегут туда, на тот берег. А почему же ему, Николаю Кораблеву, торчать вот здесь одному? И еще: почему-то стало холодно; дуют сквозняки, которых он до этого не замечал.

В блиндаж вошел связист, недоуменно посмотрел на одинокого человека и, срезав телефонный аппарат, забрал стереотрубу, выбежал, Николай Кораблев снова посмотрел в окошечко. С бугорка спускались Михеев, адъютант Ваня, полковники, майоры, капитаны. Они тоже смотрят только вперед. Вон они сбежали в ложбинку, затем выскочили на полянку и все разом упали. Упали и поползли, кроясь в травах. Зачем это? Николаю Кораблеву опять показалось, что это какая-то игра. Но в эту же секунду что-то так ударило в угол блиндажа, что блиндаж весь зашатался, а с потолка через накаты посыпалась земля. Николай Кораблев выскочил на волю. Огромная береза около блиндажа, по которой на заре так старательно скакал дятел, будто подрезанная, свалилась.

«Снаряд! Немецкий!..» — растерянно подумал Николай Кораблев, не зная, что делать: в блиндаж идти было боязно.

Он отошел в сторонку, сел на свежий пенечек и осмотрелся. Деревья были поранены; ветви свисли или отлетели. Сквозь раненые деревья он увидел, как поднялась третья волна пехоты и двинулась вперед, так же рассыпаясь, падая, вскакивая, перебегая… И Николай Кораблев, не отдавая отчета, быстро кинулся за бойцами, догоняя их.

Через какие-то десять — пятнадцать минут он очутился в камышах. Тут все было истоптано, перемешано. На пути попалась канавка, за канавкой огромная поляна, заросшая высокими, но уже переспелыми травами.

«Косить бы надо, косить!» — мелькнуло у него, и тут он услыхал позади себя:

Эй, земляк! Николай Степанович!

Он повернулся: перед ним стоял Сиволобов и, смеясь, приседая, выкрикивал:

Эко увозился! Эко! — и, уже советуя: — Ты, как бешеный-то, не несись, не то смерти в пасть попадешь. Ты норови, норови… А впрочем, гляди, чего я буду делать, то и ты будешь. Валяй-ка за мной! — и, легко отстранив его с тропы, пошел вперед, не оглядываясь, внимательно всматриваясь в сторону врага и даже потягивая носом, потом сказал: — Жди! Они, очумевши, молчали, а теперь жди: в себя пришли. Как бы нам не достаться им на закуску! Ого! Гляди: врага ведут!