А зачем это вы? — болезненно морщась, спросил он, показывая рукой на пожарище.

Немцы не так умны, как хвастаются: тут ведь сидит их наблюдатель. Слышали, может, недавно мы откопали? Парень попался хороший. Он им под нашу диктовку донес, что все спокойно, только будет небольшое наступление вон на ту деревушку. Они поверили и издали приказ: «Общего наступления ждать не следует». Адъютант! — крикнул Михеев.

Из-за куста вышел Ваня.

Скажите Коновалову, чтобы он не занимал деревню. На хрен она нам нужна!

Есть, товарищ полковник! — И Ваня тихо, будто по воздуху, скрылся.

Плыла луна. Она то пряталась за облака, то снова появлялась, обливая все дрожащим светом, будто ртутью. Из белой ночи показался командир батальона. Придерживаясь рукой за проволоку, он шагает, как во сне. За ним гуськом — его бойцы. Они идут молча, видимо, каждый думая о своем. Лунный свет падает на боковины вещевых мешков, на скатанные шинели, на автоматы. Особенно ярко светятся острые углы. И люди идут, идут, идут… В шаг, тихо, но четко…

Николай Кораблев смотрит на них и думает:

«Может быть, сегодня, и наверное сегодня, многих из них не будет в живых. А ведь у каждого, очевидно, есть жена, дети. Маленькая Нюрка или маленький Саня скоро могут получить извещение-похоронную: «Ваш отец геройски пал за родину…» Дети! Они-то еще вырастут, их окружат заботой, лаской. А мать, жена? Разве какая посторонняя ласка может заменить ласку мужа?.. Ужасно! Ужасно! И это в то время, когда мы претворили в быт самую передовую человеческую мораль: «Человек превыше всего»! Но это надо, надо! Надо умирать за родину, за нашу самую передовую страну в мире!» — и ему страшно захотелось крикнуть этим людям: «Товарищи! Надо! Надо! Надо!» — но кричать было запрещено, и он молча смотрел на людей.

Когда поток бойцов оборвался, Михеев поднялся с пенечка и произнес:

Николай Степанович, прошу поближе к передовой, — и шагнул в лес.

Сквозь ветви деревьев пробивался свет луны. В два-три ряда стояли пушки, минометы. Михеев, как бы кого-то хваля, сказал:

Натащил?

Кто натащил?

Да я, — откровенно произнес Михеев. — Я и немецкие притащил. Отремонтировали — и сюда. Ко мандарм этого не знает. Да ему что! Победи — и все!

Вскоре они нырнули в окопчик, прошли метров пятнадцать и очутились в маленьком блиндажике. Тут на столике бушевал самовар.

Товарищ полковник, «чайкю» готов! — торжественно возвестил Егор Иванович и, поставя рядом с самоваром баклажку, так же торжественно добавил: — А если хотите, и общественный напиток есть.

Вот его и давай — глаза протереть, — проговорил Михеев и, взяв баклажку, налил водки в стакан себе и Николаю Кораблеву.

А я нет… нет, — отодвигая от себя стакан, произнес Николай Кораблев, просяще глядя на Михеева.

Вы что ж, вообще против? Я тоже до войны не пил. А вот тут так все натянуто, что выпьешь — и отойдет.

Да нет, не против. Я не святоша. Но… не научился.

Тогда учитесь, Николай Степанович, — и Михеев, смеясь, снова пододвинул ему стакан.

Нет, я с такой дозы окочурюсь. Но чтобы вам не было скучно, вот, — и отпил глоток.

Закусывать, э. У меня закусывать! — взяв на себя команду, заговорил Егор Иванович, — Без закуски я этого напитка не дам.

Михеев украдкой, насмешливо посмотрел на него, но тут же принялся за жареного цыпленка, произнося:

Подчиняемся, подчиняемся!

То-то, у меня ешьте! Вам бы, — обратился Егор Иванович к Николаю Кораблеву, — побольше этой влаги хватить: она пользительна.

Когда Михеев, выпив, поел и отвалился от стола, прислонясь спиной к стенке блиндажа, Егор Иванович, довольный, вымолвил:

Ну вот, душа отошла! Она, душа, скулит, когда брюхо пустое, — и шагнув на звонок к телефонному аппарату, послушав, сказал: — Командарм, товарищ полковник!

В блиндаж вошел Ваня, выкрикнул:

Разрешите доложить, товарищ полковник? Коновалов вгорячах захватил деревеньку. Однако у него двое раненых, и малость поцарапан сам Коновалов. Его землицей засыпало. Насилу вытащили.

Михеев не слушал его. Держа около уха трубку, вызывал:

Первый? Я вас слушаю, товарищ первый. Семнадцатый говорит, — произнес он вкрадчивым, мягким голосом. — Да. Семнадцатый. Уже тут. Вернее, рядом с НП. Через пятнадцать минут буду там. Все в порядке. Служу родине. Николай Степанович? Здесь. Вот он, — и протянул трубку Николаю Кораблеву.

Тот, услыхав голос Анатолия Васильевича, обрадованно заговорил:

Да, да. Это я, Анато…

Но тут его прервал Михеев, сказав:

Говорите: «Товарищ первый».

Николай Кораблев заикнулся, точно подавясь, непривычный к такому обращению, но, пересилив себя, продолжал:

Я слушаю, товарищ первый…

В трубке послышался смех, заливистый, молодой, и Анатолий Васильевич проговорил:

Первый, второй, третий… семнадцатый… всех под номера поставил. А вы — проще. Чепуха это — номера-то. Вы там, Николай Степанович, осторожнее. Прошу вас! Помните: вчера и маршал об этом говорил.

Да, конечно, буду остерегаться: умирать не хочется, — и Николай Кораблев протянул трубку Михееву: — Просит вас.

Да, я, семнадцатый. Поберечь? Будем беречь, товарищ первый, — и, положив трубку, Михеев сказал: — Хозяин уже на наблюдательном пункте. Покинул, значит, Нину Васильевну в Грачевке, — он внимательно посмотрел на Николая Кораблева, затем добавил: — Что же с вами делать? Может, тут посидите?

Николай Кораблев восторженно:

Да что вы?! Вы будете воевать, а я сиди в этой норе, как в сундуке. Нет, уж, пожалуйста, возьмите меня на этот… как его…

Далек от военного дела: КП от НП не отличит, — знающе сказал Егор Иванович Михееву. — Может, и самоварчик туда, на НП?

Эко! И самовар вместе с тобой еще туда! — и, улыбнувшись Николаю Кораблеву, Михеев решительно махнул рукой. — Ох! Крестить, так уж крестить. Идемте!

Чуть рассвело. Еще не сошла синева тумана. На болотах и озерах горланили утки, громко, пронзительно, тревожно: матери звали своих ребятишек. А рядом с блиндажом — наблюдательным пунктом — по березе стремительно носился дятел: пробежит, остановится, стукнет раза два длинным носом и снова ринется вверх или вниз, ища себе завтрак.

«Природа живет независимо от войны», — подумал Николай Кораблев и осмотрелся.

Блиндаж — в рост человека, два продолговатых, в виде бойниц, окошечка, около одного — стереотруба, в углу полочка, на ней телефонный аппарат. Стены из сосновых, свежих, мажущихся смолой бревен. Сегодня здесь много военных: полковники, подполковники, майоры, еще не знакомые Николаю Кораблеву. Все возбуждены, особенно Михеев. Он ни с кем не разговаривает. Лицо у него осунулось, щеки впали, от чего нос стал больше. А может быть, это только так кажется на заре. Про Николая Кораблева он как будто забыл. В блиндаж вошел Коновалов. Михеев подозвал его и, о чем-то оживленно поговорив с ним, через бинокль стал рассматривать долину. Пользуясь этим, Николай Кораблев шепнул Коновалову:

Я с вами в атаку.

Кивнув на Михеева, Коновалов тоже шепнул:

А он как? Разрешит?

А мы потихоньку.

Коновалов чуть подумал, затем озорно подмигнул:

Ну что ж! Убить могут везде, даже тут: снарядом ахнет по этой хибарке и сразу закопает. Давайте! Как только артиллерия даст первый залп, мы волной в атаку. Выбегайте и присоединяйтесь. Мы пойдем справа от блиндажа, — и Коновалов кинулся на выход.

У Николая Кораблева забилось сердце. Чтобы успокоить себя, он через стереотрубу стал рассматривать ту сторону.

Видна деревенька, вытянувшаяся на высоком берегу. На конце улицы каменная, облупленная и, видимо, заброшенная церковь, за церковью дубовая роща. По донесениям разведки, эту церковь немцы превратили в крепость: подрылись под каменный фундамент и в подполе поставили три пулемета. По этой церкви из артиллерии можно было бить сколько угодно, разнести стены, но все равно до пулеметных гнезд не добраться. Поэтому Михеев отрядил группу красноармейцев во главе с Сабитом, дав задание подобраться к церкви с тыла и гранатами забросать немецких пулеметчиков.