— Про это вы у нашего председателя спросите. Я тут ни при чем, — проговорил бригадир негромко и виновато.

Михайлина вся так и закипела. Мало того, что у председателя слова расходятся с делом, он стал теперь открыто вредить.

Ну, хотя бы последняя история с высечкой. При всех районный зоотехник сказал Лозе, что для колхоза отпустили восемь тонн первосортной высечки. Да, Лоза честь-честью деньги перечислил. Павло Гавриш эту высечку сам привез. Но тут-то и случилось совсем непонятное: колхозный скот и грамма этой нормы не получил.

Михайлина собрала доярок — и в контору.

— Где высечка, председатель?

— «Свет коммунизма» попросил. Я и отдал соседям, — как ни в чем не бывало развел руками Лоза.

— А нашему скоту?

— И-и, что, у нас своей высечки мало? Вот намелю — и получите.

Прошло еще несколько дней. Рацион был окончательно нарушен, коровы недоедали, и удой катастрофически начал падать.

В тот вечер, когда Михайлина пришла на заседание правления колхоза, Лоза вынул трубку изо рта, сплюнул на пол и сказал:

— Дояркам тут никакого дела нет. Не звали, — в голосе председателя чувствовалась издевка.

Подхалимы угодливо захихикали.

— Не звали, а я пришла, — с достоинством отозвалась Михайлина. — Пришла спросить: долго еще наши коровы будут голодать?

— Эге, а пора бы тебе, Гавриш, знать, что молоко у коровы не на языке, как в старину говорили, а во, — председатель положил перед собой обнаженные по локоть огромные корявые ручища в рыжей щетине. — Теперь на весь свет заявили, что молоко у доярки во — в руках! Чула, вчера по радио объявили: Мария Омелько, из Сокальского района, от каждой из десяти коров надоила по пять тысяч семьсот четырнадцать литров! А другая доярка, известная тебе Ганна Клюк, та надоила от каждой из десяти коров по пять тысяч пятьсот тридцать литров. Вот как надо работать, Михайлина! А ты?

— По всему видать, у них председатели палки в колеса не суют… Вы ж видите, наших доярок усталость с ног валит, а вы…

— Как репей прицепилась. Замучила! — вдруг крикнул Лоза. — Не до коров мне сейчас. Уборка! А там молотьба! А еще вот, — председатель кивнул на студентов, — сто с лишним ртов прибавилось. Ну, в школу, если их набить, как зерна в мешок, семьдесят запхнем. А остальных куда? И хлеба нет, еще не смололи! Жмыхом мне их кормить? Эге?

— Прокормим как-нибудь, — отозвалась Михайлина.

— Оф, Петрик, этот председатель напрашивается…

— Спокойно, Йоська, — шепнул Петро. — Запальчивость легко может превратить промах в крупную ошибку…

— Ловлю тебя на слове, Гавриш, — опять сплюнул Лоза, — бери к себе в хату этих, — указал он на Петра и стоящего с ним Иосифа.

— И возьму. Да только не двух. Хата у меня просторная — четверых размещу.

Она посмотрела на студентов с той доброжелательной прямотой, которая с первой же минуты знакомства сближает людей. Но улыбка короткая, озабоченная, осветившая на миг лицо женщины, тут же погасла, как порой сквозь тучи прорвутся лучи солнца, чтобы потом сникнуть в темноте неба.

— Буду на тебя, председатель, в райком партии жаловаться, — пригрозила.

— Притом как ты есть калека, тебя там пожалеют, — усмехнулся Лоза. — А то и председательствовать за меня призначат. Я им спасибо скажу. По горло сыт этим председательством.

«Какая торжествующая наглость, — едва сдержал себя Петро. — Посмотрим, посмотрим, что ты за птица…»

Вот так Петро познакомился с Михайлиной Гавриш.

По дороге он осторожно спросил доярку:

— Лоза у вас давно председательствует?

— Говорят, как колхоз тут организовался.

— Так вы не из этого села?

— Мы тут недавно стали жить. Может, слышали про наше село Острив?

— Которое бандеровцы сожгли?

— Да.

Михайлина провела рукой по лицу, как бы отгоняя какие-то страшные воспоминания. И вдруг сказала:

— Там уже отстроились.

— Почему же вы не вернулись? — спросил Талмуд.

— Из-за мамы… Ей там все время чудится, будто из колодца слышатся голоса…

И, слушая Михайлину, молодые люди чувствовали, как у них в жилах стынет кровь.

— …Тогда бандиты погнали маму и меня… На руках несу годовалую дочку… Вот и колодец… Боже милый, стоят мои браты — Гнат и Федько. Руки колючей проволокой скручены… у Гната рубаха вся в крови. А Федька… его признать можно только по одеже… Лицо распухло, око выбито, с губ кровь сочится…

— Ты заявление в комсомол правой рукой писал? — спрашивает младшего пьяный бандит Гондий, вечное проклятие ему. Он из нашего села. Еще в сороковом у этих богатеев колхоз забрал мельницу и лошадей…

Гнат молчит.

— Правой, спрашиваю? — хлестнул его плеткой Гондий.

— Как сам левша, думаешь и другие? — усмехнулся Гнат, будто перед ним не главарь банды с автоматом, а тот же губастый мельниковский отпрыск, который всегда первым наскакивал, как петух, а потом с побитой харей бежал жаловаться своему батьке…

— А ты? Тоже правой рукой заявление в колхоз писал? — это Гондий Федька спрашивает.

— Я такой падали и отвечать не буду! — плюнул ему в глаза Федько.

— Выкалывайте ему второе око! — крикнул Гондий бандитам.

Мама упали в ноги этому убивцу и стали молить, чтоб простил сыновей…

— Встаньте, мамо!!! — закричал Федько. Этого крика мне уже до самой смерти не забыть… То еще счастье, что мама без памяти лежали, не видели, как Федьку и Гнатку, уже слепым, рубили правые руки… бросали в колодец… Потом маму поволокли в хату… Меня с дитем тоже загнали… И подожгли хату…

В огне бы нам и конец. Ведь триста дворов взялись костром! Ни детей, ни старых, ни женщин ироды проклятые не щадили… Стреляли из автоматов в огонь… Да, видно, на роду написано нам жить… Сквозь пламя пробился к хате Павло, мой муж… Он неподалеку у брата прятался. Вышиб окно, маму на плечо, ребенка в охапку, и мы побежали… Уже на краю села догнала меня бандитская пуля, в ногу жахнула… Мама, где только силы у них взялись, побрели, а меня понес Павло…

— Ваш муж герой! — с волнением сказал Иосиф. — Это подвиг…

— И любовь, — в задумчивости добавил Петро.

Возле самого дома Гавриш от группы пионеров, шедших навстречу, отделилась девочка в пестром платьице.

— Добрый вечер, — подбегая, засмущалась она.

— Это моя Марийка, — доярка погладила волосы дочки. — Та самая ласточка, которую из огня Павло вынес…

— Мамо, я помогла бабусе выкупать детей. В хате прибрала. Иду к телятам.

— Умница. Татусю скажи, что у нас гости, пусть поспешит домой.

Еще одно знакомство

Горячая беспокойная пора жатвы подходила к концу.

Василь окончательно потерял покой. Помимо своей воли страх за Петра, который опубликовал свой очерк и вывел на чистую воду председателя, просыпался с ним утром, а иногда будил его и по ночам. Зря хвалилась перед председателем Михайлина: «Хата у меня большая — четверых размещу». Хатенка оказалась незавидная, тесная, с оползающей соломенной крышей, как говорится, и курице носом негде клюнуть. Так что студенты, протомившись несколько ночей в духоте, перебрались на сеновал возле коровника. И однажды, когда старая Богдана доила корову, стук молока о подойник почудился Василю автоматной очередью. Он схватился со сна и, крича: «Петрик, берегись!» — прикрыл собой друга. Хлопцы весь день посмеивались над ним. В душе Василь и сам стыдился этого страха, но ничего не мог с собой поделать.

Он часто ссорился с Петром.

В этот раз схватились на току, во время перекура.

— Чего ты вмешиваешься во все, где тебя даже не просят? — кричал Василь. — Наше дело тут маленькое, поможем — и будьте здоровы. Так нет, сцепился с этим Лозой…

— И это говорит будущий врач? Человек, чья профессия требует самоотверженности, чистоты души и помыслов. Да, видно ошибаться в людях — тоже недостаток врожденный, — нахмурился Петро.

— Это ты мне приписываешь? — наступал Василь.

— Себе. Из-за этого я никогда не смогу написать хорошую книгу.