Петрик иногда заставал учительницу в слезах. Он догадывался о причине этих слез, но не знал, чем можно утешить Мирославу Борисовну: ведь война кончилась, а ее муж так и не вернулся…

Петрика захватили книги. После школы каждую свободную минуту мальчик читал. Книги уводили его в большой и широкий мир, где он рос и мужал, находил себе друзей, сражался с врагами…

Ганнуся уже начала тревожиться, как бы это не помешало Петрику в учебе — ведь три с лишним года упущены.

— Ничего, ничего, пусть читает, — успокаивала девушку Мирослава Борисовна. Как бы учительница ни уставала, она ежедневно занималась с Петриком по два-три часа, наверстывая упущенное.

Два года упорной учебы остались позади.

Как-то Мирослава Борисовна, точно угадывая мечту Петрика, серьезно сказала:

— Потрудимся мы с тобой лето, Петро Михайлович, да и сдадим экстерном. Хватит у нас сил? Не испугаемся университета? Ведь ты у нас будущий писатель!

— Попробуем, — так и засветился улыбкой юноша, а в прищуре его умных глаз таилось что-то неукротимое.

Обманутая смерть

В один из солнечных августовских дней к четырехэтажному дому с крылатым каменным львом над порталом подошел, опираясь на костыли, смуглый человек с белоснежной головой и иссиня-черными глазами под черным разлетом бровей.

«Что за чертовщина! Дом как стоял, так и стоит вот уже триста с лишним лет на этом месте! — не в силах унять волнение, мысленно сказал себе Кремнев. — Какой же мерзавец вернул мне в госпиталь мой запрос о семье с припиской: «Дом сгорел. Адресат не найден»?..

Нет, Кремнев не может отважиться подняться в свою квартиру… Что-то соленое, горькое, как морская вода, подступает к горлу. И такое чувство, будто он и впрямь стоит у пепелища, будто через этот дом прошел фронт…

Из парадного вышли светловолосый юноша и две девочки… Любашу Кремнев узнал сразу, хотя она и вытянулась, как камышинка.

— Любаша! — окликнул отец.

Юноша и девочки оглянулись. Любаша внимательно посмотрела на седого человека и, не узнав, смущенно перевела взгляд на юношу, будто спрашивая: откуда ее знает этот военный человек на костылях?

— Доченька! — еще раз позвал Кремнев и радостно улыбнулся.

И по этой улыбке Любаша вдруг узнала своего отца. Повисла на шее, целует, плачет…

— Евгений Николаевич, за какой подвиг вас наградили орденом Красного Знамени? — спрашивает Петрик.

Скромный и не очень разговорчивый Кремнев озадаченно смотрит на юношу.

— Расскажи, папочка, — прильнула к отцу Любаша. — На войне было страшно? Да?

— Страшно, моя девочка, — признался Кремнев. — Однажды, каюсь, я испугался пустой бочки, которую немцы бросили из самолета в расположение нашего госпиталя.

— Ты на себя наговариваешь, Женя, — улыбнулась жена.

— Я совершенно серьезно… Это случилось под вечер, когда утих бой. Шел снег, а возле операционной палатки собралось более трехсот раненых — кого принесли с поля боя, кто сам добрел… Около часа назад вражеский самолет разбомбил нашу предоперационную с душевыми установками, пришлось оперировать без тщательной подготовки пациентов. Изредка взрывы еще сотрясали землю. И вдруг все вокруг наполнилось ужасным воем и свистом… Казалось, летит стотонная бомба!

— А это была бочка! — подсказала Любаша, и в угольно-черных глазах ее погас испуг.

— Да, — засмеялся Кремнев, — однако бочка нам очень пригодилась: К тому времени танки уже ремонтировались на фронте. Неподалеку, укрытые соснами, находились два брезентовых ангара, где наскоро «лечили» подбитые танки, маскировали их «под снег» и снова бросали в бой. «Айболиты», так шутя мы называли соседей, из этой бочки смастерили для нас «самовар» с искроуловителем: «Грей, медицина, воду днем и ночью!»

Теперь мы могли напоить раненых чаем, помыть их.

Долго мы возили наш «самовар», разное он повидал, много доброго людям сделал, пока не погиб, как солдат, от вражеской бомбы.

Кремнев умолк на секунду-две, зажмурил глаза, словно прислушиваясь к разноголосому громыханию боя, затем продолжал:

— Зимой сорок пятого года шли кровопролитные бон южнее Варшавы, по направлению Радом — Томашу. Немцы взорвали все мосты через Вислу, бомбили лед. Наши инженерные войска сумели навести новые мосты. И вот, когда железнодорожный состав с ранеными уже был на мосту, в небе показались вражеские самолеты. Началась бомбежка…

— Ты тоже был в этом поезде, папочка? — у Любаши перехватило дыхание.

— Конечно. Когда поезд вдруг замер на мосту, поднялась ужасная паника… Тот, кто выпрыгивал из вагона, — погибал от пуль стервятников или живым уходил под лед…

Короткими перебежками, падая и вставая, я добрался к паровозу… Взбегаю по лесенке в тесную будку машиниста… Никого! Что делать?.. Когда-то, очень давно, еще мальчонкой, довелось мне с дядей, спасаясь от белогвардейцев, проехать из Севастополя две станции на паровозе… Силюсь вспомнить: кажется, машинист, когда затормозил возле леса, двигал вот этой ручкой… Я нажал, и, к величайшей моей радости, паровоз, вдруг ожив, медленно двинулся через мост… Так мне посчастливилось обмануть смерть и спасти более тысячи наших раненых воинов.

Кремнев умолчал, что через два дня после случая с поездом он был очень серьезно ранен. Но поздно вечером, когда Наталка и Любаша легли спать, а взрослые еще сидели за столом в кухне, Евгений Николаевич признался в этом. Смерть вторично так и ушла от него ни с чем, хотя осколок он до сих пор носит в своем сердце.

Память моря

— Не помешаю секретничать? — заглянула в кухню Ганнуся.

«Какие же от тебя могут быть секреты?» — ответил ей выразительный взгляд Петра.

— Входи, Ганнуся, — оглянулся Кремнев, — только не вздумай защищать своего брата.

— Вот так, бьют и плакать не дают, — Петро привычным взмахом головы откинул со лба ровную светлую прядь волос.

— Это тебе-то плакать? — по-отцовски строго смотрели из-под черного разлета бровей кремневские иссиня-черные глаза. — Да тебе, Петрик, мог бы позавидовать сам Лев Толстой. Одни названия рецензий чего стоят: «Спасибо за щедрость»! «Талантливый художник слова»! «Любовь и ненависть писателя»! И в каждом из них что ни фраза — восторженный эпитет! Ну, знаешь, такие панегирики в адрес молодого автора первой книги недопустимы!

— Я никого не просил меня хвалить, — в тоне юноши прозвучали нотки обиды.

— Это так, — согласился Кремнев, — однако, Петрик, ты же не станешь утверждать, что новеллу, — Кремнев указал на стол, где лежал раскрытый журнал, — напечатали без твоего ведома? Мелко ты взял.

— Но… любовь — великая и вечная тема, — смутился молодой человек.

— Нет, нет, я не против любви, — решительно возразил Кремнев. — Но предостерегаю: похвала вскружила тебе голову. Только этим можно объяснить твою поспешность. На этом материале можно было создать повесть, а не новеллу. Разиков эдак сто, брат, следовало ее переписать…

— А пятьдесят маловато? — попытался отшутиться Петро. Он не хотел, чтобы Кремнев волновался: близким было известно, что только предельная собранность, большая сила воли помогают этому человеку казаться совершенно здоровым.

— Маловато, Петрик, — серьезно ответил Кремнев. — Надеюсь, ты знаешь, что даже Лев Толстой переписывал своего «Хаджи Мурата» сто шестьдесят девять раз! И при жизни так и не нашел возможным его издать. А ты? Чернила еще не просохли — прошу, печатайте! Да тот, кто до сих пор восхищался тобой, любил твои своеобразные новеллы, откажется поверить, что это написал Петро Ковальчук!

В передней раздался звонок, и Ганна, поставив на газовую плитку большой эмалированный чайник, поспешила к двери. Стайкой входили друзья брата.

— В самый раз подоспели, мушкетеры, — улыбаясь, прошептала Ганна. — Вашего д’Артаньяна на кухне атакует доктор. Пух и перья с него летят!

— Чем же Петрик провинился? — тоже шепотом спросил Олесь.