Поэтому на предупреждающую ноту в словах Полины Антоновны на классном собрании больше внимания обратил Борис, чем Сухоручко.

— Как бы нашему Эдику не пришлось загреметь! — сказал он Игорю.

— А тебе жалко? — спросил тот.

— А что с ним делать? — продолжал Борис. — И почему так: живет в коллективе, а получается индивидуалист?

— Это кто? Эдька? — спросил Игорь. — Какой он индивидуалист? Он барчук! А барчука нельзя назвать индивидуалистом. Он не дорос до этого.

Борису нравилась беспощадная прямота и резкость Игоря. Вот как сейчас: может, и чересчур резко, зато твердо. Но порою эта твердость оказывалась слепым упорством, переходящим в смешное упрямство: если Игорь составит мнение, он его почти никогда и ни за что не изменит, будет выискивать аргументы и доказательства или так просто, без всяких аргументов и доказательств, стоять на своем.

— Стоит столб. Его можно обойти, а ты упрешься в него и… — говорил ему в спорах Борис.

— А какая ж это принципиальность — обходить? — настораживался Игорь.

— Да ведь дело-то не в столбе! Дело в том, что тебе куда-то нужно идти, ну и иди!

— А столб пусть пока стоит, пока сам не повалится? — усмехался Игорь. — Это ж самотек! И ты вообще говоришь, как Феликс!

— А ты — как Рубин! Нет! Ты Нагульнов из «Поднятой целины». Вот ты кто!

— А ты… — Игорь подыскивал сравнение еще посильнее и пообидней, но подыскать ничего не мог и начинал злиться.

Поспорили они и теперь — о Сухоручко, о том, что делать с ним, как отнестись к угрожающей ему опасности.

— А если он нам всем мешает? Тогда что? — непримиримо говорил Игорь.

— Значит, пусть исключают?

— Ну и пусть исключают! Спокойней будет!

— Ага! Вот теперь ты говоришь, как Феликс! — поймал его на слове Борис. — Мы что же, о своем спокойствии думать должны?

— Не о своем, а спокойствии коллектива!

— А коллектив о своем товарище не должен думать?

— А если товарищ не думает о коллективе? Что выше: интересы коллектива или интересы отдельного товарища?

В этом с Игорем спорить было трудно: интересы коллектива, конечно, выше! Но все ли сделано коллективом для того, чтобы исправить Сухоручко? И, в частности, все ли сделано им самим, Борисом, комсомольским руководителем класса, бывшим другом Сухоручко? Конечно, дружить с ним было нельзя, но отталкивать… А он даже пересел от него, даже Полину Антоновну обманул — сказал, что ему плохо видно. А Сухоручко-то как раз после этого, именно в этом году, особенно развинтился…

Борис не знал, что нужно было сделать, но решать вопрос так просто, как Игорь, не мог.

А тут еще отец подлил масла в огонь.

— Как так? Два года учится с вами человек, и вы с ним ничего не могли сделать?

— А что с ним сделаешь?.. Уж сколько мы с ним возились!..

— Значит, плохо, мало возились! А как же так, чтобы с человеком ничего нельзя было сделать? Вы — организация! Вы — сила! И чтобы силу эту мог пересилить какой-то один негодник, — никогда я этому не поверю!

— Да ведь как родители! — заметила мать.

— Родители — само собой.

— Как это так «само собой»? Без родителей что ж эта самая твоя сила может сделать? Родители — тоже сила.

— Об этом спору нет.

— А нет спору, так нечего и спорить! А надо взять эту силу, как следует быть, да повернуть, куда нужно!

Спорить с женой Федор Петрович не стал, хотя стоило бы! Горяча, напориста, а широко глянуть не может и линии его в этом разговоре с Борисом не поняла! Родители — родителями, а ребята — ребятами. Пусть сами воюют, сами своего добиваются! А что родителей нужно как следует взять и повернуть — с этим Федор Петрович был согласен и как раз собирался это делать.

Не очень хотелось идти Федору Петровичу на такое непривычное дело, как работа в родительском комитете. Но его уговаривали Полина Антоновна, директор, да и сам он в конце концов понял, что нельзя не помочь школе, раз в ней учится сын. В родительском комитете он оказался единственным мужчиной и, несмотря на все самоотводы, под общие аплодисменты был избран его председателем. Федор Петрович привык добросовестно и аккуратно выполнять возлагаемые на него обязанности. Так же добросовестно и аккуратно взялся он и за работу в родительском комитете.

Вот почему не мог он остаться в стороне и от обострявшейся с каждым днем борьбы за Сухоручко, которую вела Полина Антоновна и родительский актив ее класса. Отец Феликса, полковник Крылов, вошедший теперь в этот актив в качестве его деятельного члена, предложил вызвать мать Сухоручко и поговорить с нею начистоту.

— Как может быть, — говорил он, — чтобы с человеком нельзя было договориться?

Но Лариса Павловна договариваться не пожелала — она не явилась. Тогда Клавдии Петровне Вороновой, матери Игоря, было поручено сходить к ней на дом. Клавдия Петровна вернулась возмущенная.

— Вы понимаете? Она меня даже в комнату не пригласила, в передней разговаривала! Да она и не разговаривала, а ругалась: «Это еще что за обследователи? У вас тут одна компания!» Нет, к ней если уж идти, то целой делегацией, а один на один ее не переспоришь. Вздорная женщина!

Заседание педсовета было назначено в кабинете истории. На скамьи, поднимавшиеся амфитеатром, рассаживались учителя, одни — внизу, ближе к столу президиума, другие — на самом верху, «монтаньяры», как их в шутку назвал Владимир Семенович. Это были те, кто хотел воспользоваться заседанием, чтобы проверить тетради или просмотреть книжку к предстоящему занятию политкружка.

Полина Антоновна сидела внизу, во втором ряду, справа от нее — Владимир Семенович, впереди — Федор Петрович и Александр Михайлович.

Педсовет должен был рассмотреть несколько схожих дел о поведении учеников, срывающих работу школы. Директор потребовал, чтобы на это заседание пришел отец Сухоручко. Тот согласился, но предупредил, что у него может затянуться одно совещание и он несколько запоздает. Поэтому начали с других.

Как сложна и многостороння жизнь! И одно и то же явление может означать совершенно различное. Ученик срывает уроки. Но одно дело — Сухоручко, к предстоящему обсуждению которого Полина Антоновна готовилась, как к бою, а другое дело вот этот приземистый мальчуган, пятиклассник, с большими оттопыренными ушами на круглой, гладко остриженной голове. Он вымогал у Варвары Павловны, учительницы географии, тройку в четверти, а когда она поставила ему два, он объявил ей войну: «Ну ладно ж! Я тебе покажу! Я тебе все уроки срывать буду!»

И вот он стоит перед педсоветом. Варвара Павловна изо всех сил старается обрисовать его как самого заядлого злодея из злодеев, а он стоит под взглядом десятков направленных на него глаз и не знает, куда и как смотреть.

— Как затравленный волчонок! — замечает Владимир Семенович.

Выяснилось: дома мальчик совсем не такой, как в школе, тихий, смирный, очень боится матери, работницы сапожной артели, которая держит его с сестренкой в большой строгости и даже бьет. Из-за нее-то он и вымогал повышенную оценку, из-за нее объявил войну учительнице, которая ему не уступила, из-за нее, как объяснил классный руководитель, он так вольно и ведет себя в школе, — после приниженного положения дома здесь он ищет разрядки.

Мать, молодая еще, но издерганная женщина, выслушала все это с вызывающим выражением лица и сказала:

— Буду я на них нервы тратить! Мужа нет, а одной, без мужа, знаете, как их воспитывать? Понимать должны!

Полина Антоновна смотрит на нее, и ей становится ее по-человечески жалко. Одинокая, брошенная скрывшимся мужем женщина воспитывает двух детей, заработка не хватает, она ходит стирать, помогает людям в уборке, жить трудно. И что с нее можно требовать? Ну, дал ей директор хорошую отповедь, пригрозил сообщить о ее отношении к детям по месту работы, а она зло взглянула на него и так же зло ответила:

— Ну и что?.. Сообщайте!

И ничего здесь формальным решением не сделаешь, нужно помогать по существу.