Словом, он был не боец.

Это качество обнаружилось у него и в общественной работе. Полину Антоновну всегда раздражала неуязвимо-обтекаемая форма его выступлений: «У нас дисциплина плохая, у нас есть списывающие, прогуливающие». А сказать, кто нарушает дисциплину, кто списывает, кто прогуливает — на это у него не хватало смелости. Поэтому, раздумывая летом о жизни класса, Полина Антоновна решила, что Феликс не справится с работой старосты и что его нужно заменить. Но осенью Феликс неожиданно и очень неплохо проявил себя при посадке детского парка на окраине района. Работу эту проводил райком комсомола, привлекая к ней все школы, но далеко не все они хорошо и дружно откликнулись на это мероприятие.

Рубин, бывший тогда секретарем и считавший себя проводником всех указаний райкома, взялся за это дело с необычайной энергией. Впрочем, он чуть не испортил все — его повелительный тон отталкивал ребят, вызывал споры, и работа шла плохо. И вот тут-то Феликс — с его дружеским: «Ну, народ, народ!» — оказался вдруг той силой, которая сплотила ребят.

Полина Антоновна заметила это, учла и решила подождать с заменой Феликса и получше присмотреться к нему. Но во всей остальной работе Феликс продолжал придерживаться той же тактики трусливого невмешательства в жизнь: сам прятал мел, сам подбирал бумажки с пола, стараясь создать без больших осложнений и конфликтов видимость порядка в классе. История с пирушкой показала, наконец, что мириться с таким невмешательством больше нельзя.

После снятия Феликса с работы старосты класса к Полине Антоновне пришел его отец. Он был прямой противоположностью жене: мягкие черты лица, мягкий, вдумчивый взгляд и даже чуть пухлые губы напоминали Феликса. Погоны полковника и две полоски орденских ленточек на груди говорили, однако, что эта кажущаяся мягкость не помешали ему с честью выполнять свое дело в жизни.

— Я должен извиниться перед вами, — сказал полковник. — До сих пор я не принимал участия в вашей работе с моим сыном.

— Да, к сожалению! — Полина Антоновна улыбнулась. — Бывают такие родители, которые, как контролеры, просмотрят раз в неделю табель сына и этим считают свои функции исчерпанными…

— В порядке самокритики скажу, что я и это не часто делал, — признался полковник. — Успехи и положение Феликса в классе позволяли мне стоять несколько в стороне. Но последние события заставили меня насторожиться.

— Ну, «события» — это, может быть, слишком громкое слово! — заметила Полина Антоновна.

— Нет, почему же? — возразил полковник. — Снятие с работы — это лишение общественного доверия. К этому нельзя не отнестись со всей серьезностью. И большую долю ответственности за это я беру на себя. Уходя на фронт, я оставил Феликса карапузом, о котором ничего еще нельзя было сказать. В армии я, как вы знаете, задержался, был за пределами родины, а вернувшись к семье, счел, что все идет как будто правильно. Это было моей ошибкой. Я все передоверил жене, а общественным воспитанием мальчика, конечно, нужно было заняться мне самому. Вот об этом я и хотел бы с вами поговорить.

Не очень часто, к сожалению, встречается подобного рода критическое и вдумчивое отношение родителей к своим ошибкам, и Полина Антоновна с удовольствием высказала полковнику все, что знала и думала о его сыне.

— Ну, давайте вместе выправлять положение, — закончила она беседу. — Надеюсь, вы теперь вообще ближе подойдете к школе.

— Обязательно!

— Может быть, разрешите как-нибудь побеспокоить вас — попросить сделать доклад…

— Сочту своим долгом!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Полина Антоновна никак не могла освободиться от того впечатления, которое так неожиданно произвел на нее Саша Прудкин: «Да он совсем как Сухоручко!» Только теперь она стала замечать в нем, вернее — правильно понимать те черты его характера, которые раньше она объясняла или ребячеством, или чем-то еще извинительным и не таким уж страшным. Открытый взгляд и прямота Саши казались ей свидетельством его искренности и честности. А теперь она увидела в них выражение той самой бессовестной дерзости, которая так возмущала ее в Сухоручко. Она только не могла понять, была ли эта черта в нем раньше и она ее не замечала, или развилась позднее под влиянием Сухоручко, с котором Саша сблизился в последнее время.

Полина Антоновна вспоминала теперь, когда и каким образом началось это сближение, и удивлялась: как она в свое время его не заметила? Да, началось оно, пожалуй, с того момента, когда Борис Костров пересел от Сухоручко на другую парту, к Диме Томызину, а она разрешила Саше Прудкину занять место рядом с Сухоручко. Полина Антоновна поняла, что она переоценила устойчивость Саши, поняла и несомненную свою ошибку в том, что, уступив директору, вывела Саше незаслуженную тройку в первой четверти и тем самым еще больше подорвала эту устойчивость: во второй четверти Саша стал работать хуже и еще ближе сошелся с Сухоручко. И первое, что сделала теперь Полина Антоновна, — рассадила их.

Вторым шагом Полины Антоновны была попытка откровенного разговора с Сашей обо всем, что она постепенно узнавала о нем. Но из этой попытки ничего не вышло. Саша смотрел на нее невинными глазами и отрицал все, о чем она его спрашивала: и что Сухоручко рассказывал ему анекдоты и читал свои стихи «про любовь», и что они с Сухоручко ездили куда-то на такси, и что их поздно видели на улице Горького возле кафе «Москва». Потом Саша, не отводя от Полины Антоновны наивных глаз, начал уверять ее, что во всем этом нет ничего особенного, что стихи были хорошие и что «вообще Эдька очень талантливый парень», что ничего нет особенного в том, чтобы прокатиться на такси, посмотреть Москву, или чтобы вечером, как он выразился, «прошвырнуться по Бродвею».

— По какому такому Бродвею?

— Ну, ребята улицу Горького так зовут.

— Какая гадость!

— Так это же в шутку, Полина Антоновна! — с невинной улыбкой успокоил ее Саша. — А насчет кафе — это ребята врут! Это окончательно врут!

Зашла Полина Антоновна к Саше домой, поговорила с его бабушкой. Родители Саши были в длительной командировке, где-то на Крайнем Севере. Сашу они с собой не взяли, оставили его с бабушкой — заканчивать школу. В прошлом году бабушка была довольна внуком, а в этом — чуть не плакала от него.

— Совсем отбился от рук! Не знаю, что делать, — жаловалась она Полине Антоновне. — Вижу, берет какую ни на есть книжку и ложится, простите меня, старую, кверху пузом на диван. «А уроки?» — спрашиваю. «У меня, говорит, сегодня настроения нет». — «Ты ведь двойку получишь!» — «Ну, как-нибудь не получу». Это он-то мне отвечает. А получит двойку — ему опять все равно! «Теперь, говорит, по крайней мере настроение будет отвечать!» А то приходит и докладывает: «Ну вот, а ты говорила! Пять получил!» — «Пять-то ты, может, и получил, а все одно это не учение». Это я ему говорю. Так и воюю с ним!.. Я уж писала туда, своим, да что они из такой дали письмами сделают? Тут нужно… Теперь только нельзя того, что нужно!.. Ну что я с ним без ремня сделаю?

— Ну, знаете! — Полина Антоновна улыбнулась. — О ремне-то уж пора забывать!

— Вот то-то и плохо! Раньше-то ребята как росли? Бога боялись! Городового боялись! Отца боялись! А теперь кого они боятся? А может человек так жить, чтобы никого не бояться?

— Нужно, чтобы он понимал, а не боялся! — ответила Полина Антоновна.

— «Понимал!..» — недоверчиво повторила старуха. — Без страха тоже нельзя… А если он не понимает?

— Добиваться нужно!

— А если не добьешься?

— Значит, еще добиваться нужно!

— Ох, не знаю!.. — вздохнула бабушка. — Не моей старой головы это дело, а что-то тут не так!.. Я по своему лоботрясу смотрю: каждый вечер уходит! «Ты куда»? — спрашиваю. «Я, бабушка, к товарищу!», «У нас, бабушка, кружок!», «У нас, бабушка, собрание!» — «Какое ж это, говорю, учение — одни кружки да собрания? Раньше бывало…» — «Раньше, бабушка, буржуазная школа была, зубрежка да долбежка, а у нас…» Вот так крутит мне голову, махнешь рукой: шут с тобой, живи, как хочешь! Своя уж голова на плечах! Мы-то раньше в эти годы уж в услужении были, а тут вокруг него, как курушка возле глупого цыпленка, кружись!