Полина Антоновна взяла у бабушки адрес родителей Саши и написала им письмо.

Между тем к Полине Антоновне все чаще и чаще поступали тревожные сигналы о Сухоручко — о его второй жизни, которая развивалась вне школы.

Миша Косолапов, например, рассказал, что Сухоручко приглашал его с баяном играть на какой-то новой вечеринке. Он не пошел, но вечеринка все-таки состоялась. Участвовали в ней новые друзья Сухоручко, из другой школы, а может и не из школы, и новые, «совсем не наши девочки». Кто-то видел, как он садился с девушками в такси.

Вся беда была в том, что Полина Антоновна никак не могла найти поддержки в семье. «О-очень крупный работник министерства» то был занят, то уезжал в командировку и в школу не показывался. Он был своего рода жупелом, которым в решительные минуты козыряла его супруга. Сама же она после той первой вечеринки разобиделась на Полину Антоновну и не хотела с ней разговаривать. В школу она явилась только по вызову директора и продолжала держаться по-прежнему непримиримо.

— А что тут особенного? Это все знакомые молодые люди. Один двоюродный брат Эдика, сын знаменитого кинорежиссера, лауреата, другие — товарищи Эдика по прежней школе и вообще… очень воспитанные, обходительные молодые люди… Собираются они дома, в семье. И почему молодежи не потанцевать, не повеселиться? Девочки?.. Бывают и девочки. Ну, какое же веселье без девочек? Что тут особенного? Молодость!

— Смотрите! — предупредил директор. — Сеете ветер — пожнете бурю.

И «буря» действительно надвигалась. Лишенный дома всякого контроля, почувствовав, что в конфликте со школой мать стала на его сторону, Сухоручко все больше наглел. Он уловил ноту, взятую матерью, и усвоил такой же тон:

— Ко мне придираются!.. Полина Антоновна меня просто не любит. У нее есть свои любимчики, а мне она ставит двойки за то, что я не хочу лебезить перед ней!.. Варвара Павловна не умеет объяснять. Скучно и ничего не поймешь!.. Зинаида Михайловна очень уж все разжевывает! Уже все понятно, я сам выводы делаю, а она все жует, все жует!..

Мамаша принимала это за чистую монету и, рассказывая отцу о делах сына, бранила то одного учителя, то другого. Она не знала, что ее сын стоит в это время за дверью в своей комнате и слушает. Впрочем, если бы и знала, то, пожалуй, не сбавила бы тона. Отец, переодевшись в шелковую пижаму, слушал и качал головою.

— Безобразие! Безобразие!

— Я, говорит, тридцать лет работаю! — повторяет Лариса Павловна слова Полины Антоновны.

— Бывает, и больше работают, а потом под суд идут! — авторитетно заявляет отец.

— А сама не может как следует объяснить детям! — продолжает мать. — К урокам не готовится. Раньше, бывало, в прежней школе, там все объясняли. Докажут какую-нибудь теорему, повторят несколько раз, а потом спрашивают. А эта сама не подготовится и новую теорему заставляет доказывать мальчиков.

— Безобразие! — возмущается отец. — Сидят не на своих местах, получают государственные деньги… Безобразие!

А на другой день, развалясь с томным видом на парте, сын прослушивает с пятого на десятое объяснение учителя и вдруг заявляет:

— А я не понимаю!..

В классе раздается смех. Учитель растерянно оглядывает учеников: в чем дело? Почему материал, который он так хорошо подготовил и как будто бы так ясно изложил, непонятен? И что ему теперь делать? Начинать сначала или…

Но в это время поднимается новый староста, Игорь Воронов, и говорит:

— Эй, ты! Не мешай!

Сухоручко молча пожимает плечами: ну, мол, как угодно! Дело ваше!

Обострялись отношения с Сухоручко и у Полины Антоновны. Она не рассчитывала, что тот разговор у нее на квартире может сразу повлиять на Сухоручко. Но на какой-то отзвук в нем она все-таки надеялась, и ей было очень больно, грустно и обидно, когда никакого отзвука она не уловила. Сухоручко мучил ее больше и глубже, чем он сам предполагал. Она не могла освободиться от мысли, что за его нравственный облик, кроме семьи, в которой она видела главный корень зла, отвечает она, классный руководитель, воспитатель, и что никто с нее этой ответственности не снимал. В то же время она чувствовала свое бессилие и в конце концов простую человеческую неприязнь к этому ученику — неприязнь, которую ей было очень трудно преодолеть.

Она, выросшая в труде и честности, не выносила бездельников, рассчитывающих прожить жизнь за чужой счет, не выносила людей лживых, криводушных, лишенных совести и была по отношению к ним беспощадна и нетерпима.

Но ученик оставался учеником, а она учительницей, воспитательницей, и она должна была, приглушив в себе эти естественные человеческие чувства, относиться к Сухоручко как к ученику. Это было нравственной пыткой, но это было ее обязанностью.

Вот она вызвала Сухоручко на уроке геометрии, дала задание. Он написал задание на доске, подчеркнул и оглянулся на класс. Полина Антоновна насторожилась: значит, не знает. Она занялась с другим учеником, искоса наблюдая за Сухоручко. Он что-то пишет, стирает и снова оглядывается на класс. Полина Антоновка видит, как быстро листает страницы учебника Саша Прудкин, и вслед за этим слышит приглушенный шепот. Полина Антоновна идет на хитрость: она как будто не слышит. Саша Прудкин смелеет, теперь его шепот звучит в классе, как полет шмеля. Сухоручко быстро начинает писать, у него, по-видимому, что-то получается. Что? Полина Антоновна не смотрит: некогда и не нужно. Она вызывает к доске Сашу Прудкина, дает ему другое задание, а Сухоручко говорит:

— А вы все сотрите и напишите снова.

— Почему? — спрашивает Сухоручко.

— Вам говорит учительница: сотрите и напишите снова. Вы знаете вывод этой формулы?

— Вы же видите? Я сделал! — отвечает Сухоручко.

— Я спрашиваю: вы знаете эту теорему?

— Знаю!

— Так вот: сотрите и напишите снова. Время у нас еще есть, пожалуйста!

Полина Антоновна ловит на лицах ребят понимающие улыбки. Но, как бы ничего не замечая, она переходит к опросу Саши Прудкина, продолжая наблюдать за Сухоручко. Он некоторое время внимательно всматривается в то, что у него написано, словно стараясь запомнить, затем медленно, с недовольным видом стирает и начинает писать снова. Сначала у него дело как будто идет: он восстанавливает чертеж, который не очень чисто стер, потом, медленно водя мелом по доске, пишет какие-то вычисления, останавливается и оглядывается на класс. Но теперь уже охотников подсказать не находится. Сухоручко стирает, опять пишет и снова стирает. Полина Антоновна успела спросить Сашу Прудкина, вызвала Витю Уварова, а Сухоручко все стоит и думает…

Раздается звонок. Сухоручко кладет мел и кидает быстрый взгляд на Полину Антоновну.

— Два! — коротко отвечает она.

— Почему?

— Сейчас, по-моему, вы сами можете ответить на этот вопрос.

На другой день у подъезда школы остановился черный, сверкающий «зим» — приехал отец Сухоручко.

— Когда в конце концов моему сыну будут созданы нормальные условия работы? — начал он, войдя в кабинет.

— Прошу сесть прежде всего! — Алексей Дмитриевич указал ему на кресло против себя. — Здравствуйте!

— Здравствуйте! — буркнул отец Сухоручко, садясь в кресло. — Я спрашиваю: когда кончится необъективный подход к моему сыну? Когда его перестанут травить? И почему школа вообще не справляется с обучением моего сына?

— То есть вы хотите сказать: почему ваш сын не справляется с требованиями школы? — поправил его директор.

— Требования школы самые нелепые! — кипя раздражением, сказал отец Сухоручко.

Его густые рыжеватые брови то поднимались, то опускались, и от этого получались взгляды короткие, как выстрелы.

— Но требования школы — это государственные требования! — спокойно возразил ему директор.

Густые брови поднялись, опустились, и новый выстрел-взгляд выразил всю степень снисходительного пренебрежения к подобного рода общедоступным истинам.

— Я сам государственный человек и знаю: государственные требования проводят люди. А они сплошь и рядом искажают, извращают их! Знаете вы, какому издевательству был вчера подвергнут мой сын на уроке математики?