— А что же теперь можно сделать? — возразила Полина Антоновна. — Теперь — как педсовет решит.

— Да ведь еще не решил? А вы скажите! Полина Антоновна!

— Что сказать?

— Ну, что ребята, коллектив берет его… ну, как это… на поруки, что ли?

— Да ведь коллектив-то не решал?

— Ребята поддержат! — Борис решительно махнул рукой. — И Игорь согласился. Вы только скажите!

— Ну как же это?.. — Полина Антоновна задумалась. — А впрочем, подождите!.. Подождите здесь! Я, может быть, вас вызову, вы сами скажете. Если директор позволит…

Полина Антоновна так и не услышала, о чем говорила так оригинально начавшая свое выступление Анна Дмитриевна. Когда она вошла, та уже кончила и говорил Федор Петрович, отец Бориса.

— Конечно, я в институтах не обучался и в педагогике, может, не все понимаю, ну, а что нужно — практика жизни подсказывает. Сейчас ребята наши становятся на путь зрелости, и для них это — самые скользкие годы, самое междупутье. Можно повернуть в одну сторону, можно повернуть и в другую. Только в худшую-то сторону — легче. Как на работе: делаешь хорошую вещь, стараешься, а плохое само делается, брак сам по себе идет. Так и у них. И тут гляди и гляди, не выпускай их из своих глаз ни на одну минуту, не смотри, что ростом они выше тебя вытянулись. Ростом вытянулись, а ума еще не набрались. Хоть и думают о себе много. Вот и пойдут в разные нежелательные стороны.

— Вы что? Тоже меня учить хотите? — поднял голову притихший было отец Сухоручко.

— А что? Разве нельзя? — Федор Петрович в упор посмотрел на него, потом перевел глаза на директора и, уловив спрятанную в его бороде улыбку, продолжал: — Не знаю, кому как, а мне бы… Если бы кто мое упущение подметил, я бы ему только спасибо сказал. Вы здесь не у себя в министерстве, товарищ Сухоручко. Вы здесь обыкновенный гражданин, наш товарищ, такой же отец, как и я, как все родители. А сынок ваш не только себе, но и моему сыну вредит, и другим своим товарищам, и школе, и всему государству, всему народу вредит. Ведь если разобраться — вся страна работает на него. Ведь он еще ничего не производит, и каждый рабочий, каждый колхозник долю своего труда отдает ему. Вот это бы ему нужно было втолковывать, чтобы человек не забывал. О народе чтобы не забывал, потому что от народа все идет. А он об этом забывает и без всякой совести и разумения пожирает народный труд и думает, что это так и должно быть. А почему? Вот, говорят, он на машине раскатывает, деньгами направо-налево сорит и разными легкими делами занимается. А кто дал машину, на которой он раскатывает? Мы, народ! Кто дал вам такую квартиру? Мы, народ! Мы себя ограничиваем пока, чтобы поставить, кого нужно, в такие, лучшие условия, — только работайте в полную меру и как нужно! И мы можем спросить! И за вас можем спросить и за вашего сына! Кем растите его? Ведь вы не для себя сына растите, вы для народа человека воспитываете. Он вам даст духу, — уж это вы попомните мое слово. Ну, вы — ладно! Что посеете, то и пожнете. А государство? Кем он будет? Кем вырастет? Вы уж меня простите, можете обижаться, можете не обижаться, а я прямо, по-рабочему скажу: не тот сук растет!

Отец Сухоручко опять было встрепенулся, поглядел на директора, но тот сидел, выставив вперед свою бороду, всем своим видом показывая, что все идет как нужно.

— А кто же нам простит, если у нас на глазах для будущего нашего общества бурьян вырастет, чертополох? — продолжал Федор Петрович. — Никто не простит и прежде всего — они, сами же дети наши. Нам нужны люди с коммунистическим направлением жизни, крепкие, стойкие, а не чужеспинники, любители легко пожить. Мы не против легкой жизни. Мы боремся за нее, но для всех, для всего народа, чтобы всем хорошо жилось. А для этого нужно еще поработать и поработать. А может, и подраться придется, если потребуется! Так нужно нам своих сыновей воспитывать! Нам им свое знамя передавать придется! А кто о легкой жизни для себя только думает, — вы, мол, работайте, а я поживу! — это не нашего, не советского направления люди!

Полина Антоновна внимательно следила за отцом Сухоручко и видела, как по мере высказываний учителей и Федора Петровича с него сползало выражение подчеркнутого достоинства, с которым он вошел сюда. Он уже больше не обвинял, не спорил, даже не возражал. Он сидел за партой, как ученик, которому учитель делает внушение.

Но при последних словах Федора Петровича он встрепенулся и, едва тот успел сесть, решительно попросил слова.

— Мне многое тут наговорили. Я… я продумаю все это и попробую разобраться. Но когда говорят, что мой сын какого-то несоветского направления человек… Простите! Этого я не могу принять! Я протестую!

— Но, оспаривая одно, вы должны доказать другое! — заметил директор. — А не считаете ли вы, что несоветский человек при каких-то условиях, на каком-то этапе может превратиться в антисоветского человека? И можете ли вы, сознательный человек, член партии, — можете ли вы, положа руку на сердце, со всею полнотой ответственности, поручиться в этом отношении за своего сына? Вы меня простите за этот вопрос. Но мы с вами взрослые люди, мы знаем — жизнь не игра в бирюльки, жизнь требовательна и иногда сурова. Мы знаем молодогвардейцев, мы знаем Зою Космодемьянскую, знаем Юрия Смирнова, перенесших самые зверские пытки. Мы знаем многие и многие другие великолепные примеры гражданской доблести и мужества. Скажите: уверены вы, что, попав в такое положение, ваш сын с такой же честью и мужеством сохранит достоинство советского человека?

В зале установилась необыкновенная, настороженная тишина. Все затаили дыхание и ждали, что скажет этот, так горделиво вошедший сюда, человек. Но человек этот ничего не решился ответить на поставленный ему вопрос. И все облегченно вздохнули: человек не решился сказать фальшь.

Облегченно вздохнул и директор и только для того лишь, чтобы закрепить эту определившуюся уже победу, сказал:

— Так что, товарищ Сухоручко, отставим в сторону свои обиды и будем смотреть на вещи, как взрослые люди. Готовя детей к жизни в обществе, мы должны воспитывать их в законах, присущих этому обществу… Теперь прошу пригласить ученика Сухоручко.

Вошел Сухоручко, стал на указанное ему место, заложив руки за спину и слегка покачиваясь.

— Ты что качаешься, как мачта в бурю? — спросил директор.

— Это соответствует моему положению! — ответил Сухоручко.

— Бурю переживаешь?

— Мертвую зыбь.

— Вот он! Весь тут ваш сын! — обращаясь к отцу Сухоручко, воскликнула Зинаида Михайловна.

— Стань как следует, Эдуард! — негромко сказал тот.

— Ну, в чем же причина всех твоих неудач и проступков? — спросил Сухоручко директор.

— Я исправлюсь, — ответил тот давно заготовленную фразу, которая, по его мнению, от него и требовалась.

— Готов верить! — сказал директор. — А все-таки: в чем же причина?

Сухоручко молчал, долго молчал. И чем больше длилось это молчание, тем тягостнее становилось взрослым, пожилым, а частью и седым людям, которые собрались здесь, тратили на него силы и которые ждали от него сейчас какого-то проявления мысли, сознания. И, как бы выражая это общее настроение горького разочарования, директор сказал:

— Меня поражает твое молчание. Ну, неужели ты ни о чем не задумываешься? Ни об учении, ни о жизни, ни о своем будущем, ни о том месте, которое ты думаешь занять в общей борьбе народа?

— Ты скажи откровенно, Эдуард! В чем дело? — попробовал подбодрить отец сына.

Сухоручко опять помолчал, снова начал было качаться, но остановился, посмотрел по сторонам, избегая, однако, глядеть на учителей.

— Отчасти была моя вина… — пробормотал он наконец.

— В чем? — спросил директор.

— Несознательно относился к работе…

— Это отчасти. А еще что?

Но как ни старался директор вытянуть из него хоть что-нибудь разумное и членораздельное, Сухоручко так ничего толком и не сказал.

— Ну, что будем решать? — спросил директор, обращаясь к собранию. — Есть предложение: за систематическое дезорганизующее поведение в классе ученика Сухоручко из школы исключить.