Подстёгнутые окриком бая, несколько человек пошли к перемычке, держась поближе друг к другу. Клычли рванулся было к Бекмураду, но братья крепко держали его за плечи. Он вырывался, ругаясь от злости и сознания, что неожиданное появление всесильного бая может свести на нет с трудом добытую победу. Дайхане выжидающе молчали. Худайберды-ага в сильном волнении сучил в пальцах бородку, набирал в грудь побольше воздуха, собираясь крикнуть. Что крикнуть, он и сам не знал, но кричать было нужно — от горя, от извечной нужды, от обидного бессилия.

— Быстрее! — приказал Бекмурад-бай и тут только увидел то, что несколькими минутами раньше заметил Меред: вывернувшись из-за кустов тала, приближались три всадника. Самый длинный был похож на Аллака, а широкоплечий черноусый джигит был тот самый, который однажды останавливался у него на ночлег.

— Кто? — спросил Бекмурад-бай у окружавших и, услышав ответ, побагровел, сунул руку за отворот халата.

Тускло блеснул воронёной сталью браунинг. Два выстрела, слившись в один, хлестнули по дрогнувшим людям. Черноусый джигит опустил наган, а Бекмурад-бай качнулся, теряя равновесие, цепляясь за луку седла, и грузно упал с коня.

— Берды! — радостно закричал наконец Худайберды-ага. — Аллак приехал! Милостив всевышний к рабам своим! Сюда, йигиты, сюда, сынки!..

Натягивая поводья так, что конь колесом выгнул шею, Берды обратился к дайханам:

— Послушайте меня, люди!..

Но люди смотрели кто куда: одни — на Берды, другие — на Бекмурад-бая, из-под которого уже выцедился тонкий ручеёк крови. Она не впитывалась в сырой песок, казалось, что сама земля не хочет принимать её.

Третьи смотрели туда, где дрожащий и всхлипывающий Сухан Скупой, взгромоздившись на неотвязанного ишака, лупил его пятками и тыкал в шею острой палочкой. Потом он заметил верёвку, соскочил, торопясь, начал отвязывать её, но не у колышка, а от ноги животного. Ишак затрусил мелкой рысцой. Издали донёсся тоскливый голос Сухана Скупого: «Верёвка осталась! Вах, горе мне, верёвка пропала». Однако, даже такая большая потеря не заставила его повернуть назад, он только горестно вскрикивал и бил ногами ишака, заставляя его бежать быстрее.

— Люди! — говорил тем временем Берды. — Не смотрите на Бекмурад-бая, не удивляйтесь, что из него течёт так много крови! Это уходит нечистая кровь, её много у баев! А у бедняка нет совсем! Смотрите сюда, люди!

Он повернул коня боком, и все увидели, как на белой обмотке левой ноги расплывается тёмное пятно.

— Видите? Чистая кровь не течёт, уходит из человека только нечистое!.. Слушайте, люди! У меня короткое слово и я скажу его мирабам! Мирабы! Если все бедняки не получат свой надел воды, пусть никто из вас не появляется у водоразделов! Тот, кто появится, позавидует участи Бекмурад-бая! Ни один человек не будет обделён водой, каждый получит сполна всё, что ему причитается! Если будет иначе, не будет живых мирабов! Я сказал всё, а вы, мирабы, думайте!

Проводив взглядом уезжавших друзей, Меред вздохнул и повернулся к дайханам. Надо быть осторожным, думал он, надо уметь угадывать близкие события. С самого качала было ясно, что дело не обойдётся без этих головорезов. Так оно и получилось. А Бекмурад-бай оказался глупцом, который даже стрелять как следует не умеет. Ты молодец, Меред! Хотел предупредить его о появлении врагов, но епесивый Бекмурад не пожелал понять твоего взгляда. А вслух ты ничего не сказал, памятуя, что у умной головы рот закрыт. И очень правильно сделал: не время и не место открыто восстанавливать против себя народ. Ты оказал услугу Бекмураду, послав ему весть, что Берды сидит в доме десятника, ты пытался помочь ему и здесь, — ничего не вышло. Значит, не надо торопить события, предначертанные свыше, не надо подкладывать под колесо тонкую палку — она сломается, но арбу не опрокинет.

Пока Меред был занят своими мыслями, Бекмурад-бая, не подававшего признаков жизни, увезли родичи. За ними подались и те баи, которые приехали раньше. Самое время было кончать всё миром.

— Много у нас людей с горячей кровью, — сказал Меред, и все затихли, слушая, что же скажет после случившегося главный мираб. — Очень много! Сразу надо было как следует договориться, а не хватать друг друга за ворот. Я согласен, что не в наших туркменских обычаях расторгнуть торговую сделку, даже если она оказалась невыгодной. Но год нынче действительно тяжёлый, надо помогать один другому, кто чем может, держаться надо друг за друга. Случается в жизни, что и необычное надо принимать за обычай. Вот я вам расскажу небольшую историю.

Меред помолчал, наблюдая за настроением людей, и начал рассказывать одну из многочисленных легенд о Султане Союне и его мудром визире Мирали. Легенда сводилась к следующему.

Однажды Султан Союн и Мирали, объезжая селения, чтобы посмотреть, как живут люди, встретили собиравшую сухие кизяки девушку. Султан Союн спросил её, что она делает. Девушка ответила: «Собираю букет цветов». «Какие же это цветы, это кизяки!» — удивился Султан Союн. «Приходите вечером в гости — и вы увидите», — сказала девушка. Заинтересованный Султан Союн подумал, что девушка, вероятно, волшебница, и, едва дождавшись вечера, направился в гости к ней вместе с Мирали. «Где же твои цветы?» — спросил он девушку. Она кивнула на жарко горящий оджак: «Смотри! Там цветут самые лучшие в зимнюю пору цветы!»

Пристыженный Султан Союн не знал, что ответить, и только засопел, а Мирали засмеялся, оценив остроумие девушки. Между тем она поставила перед гостями чашку кислого молока, но не положила хлеба. Намекая на её недогадливость. Султан Союн сказал Мирзли: «Смотри, вида нет, а какая несравненная женщина!» Этим он хотел сказать, что девушка поступает не по обычаю.

Хозяйка кибитки ответила: «Умный гость на агил смотрит, а глупый — благодарственную молитву читает». Султан Союн не понял ответа и посмотрел на Ми-рали. Тот пояснил: «По тому занятию, за которым мы её застали, надо было догадаться, что ей нечем угощать гостей. Но если уж мы не догадались и пришли, то должны принимать за должное всё, что нам предлагают».

— Вот так, — сказал Меред, — когда пришла необходимость, Султан Союн и Мирали съели кислое молоко без хлеба. В этот трудный год нельзя оставлять дайхан без воды. По-моему, водный надел надо отвести всем. А чтобы всё было справедливо, люди, получившие за свои делянки деньги, должны их вернуть.

— Мы вернём! — раздались голоса.

Всё до копейки вернём!

— Дожить бы только до урожая — вдвойне рассчитаемся!

Меред бросил свой посох на перемычку.

— Я своё мнение сказал! Как другие думают, я не знаю, но сам думаю именно так. Если не согласны дать воду дайханам, вот мой посох — выбирайте другого человека на моё место!

После некоторой заминки ещё трое мирабов бросили свои посохи рядом с посохом Мереда и выразили одобрение его словам.

Пятый символ власти над водой упал на землю, и старый мираб сердито сказал:

— Присоединяюсь!.. А вы — что молчите? Или у вас рты зашиты?

Так дайхане одержали свою первую крупную победу.

С весёлыми возгласами и добрыми пожеланиями люди быстро раскидали перемычку. Вода хлынула в расчищенное ложе канала. В ней, по обычаю, окунули мирабов.

На крепкий сук — острый топор

Стоустая молва быстро разнесла весть о событиях на водоразделе у Эгригузера, легендой окружив имя Берды. Если о нём кто-либо упоминал, сразу же слышалось многозначительное: «A-а, это тот парень, что убил Бекмурад-бая?» — и начинались новые подробности схватки на канале.

В устах каждого нового рассказчика события эти облекались всё в более драматическую форму, приобретали явно выраженный легендарный характер. Но люди верили всему. Не из-за своей излишней доверчивости, а просто потому, что хотелось верить, приятно было верить, что простой парень, бедняк, выступил так смело в защиту обездоленных и победил грозного Бекмурад-бая.

У молвы сто языков и одно глухое ухо: Бекмурад-бай не был убит. С тяжёлой раной он долго пролежал в марыйской больнице и поднялся более злым, чем прежде. Нутром хищника он почувствовал неизбежное наступление неотвратимого, и это неотвратимое вставало перед ним в первую очередь реальным, зримым образом Берды. С Берды надо было кончать, кончать любыми мерами!..