Семка в первый же вечер напоил своего брата Петьку и его дружков, таких же несовершеннолетних, как и его брат, подговорил их избить дядю Петю. Ребята, захмелев, сначала передрались между собой, а затем около проходной завода стали приставать к рабочим, пока их не забрали в отделение милиции.

Об этой истории знал весь завод. Рассказывая мне о случившемся, мать сетовала:

— Мальчонку мне жаль. Загубили они его. Я ведь сколько раз говорила Акулине: «Виданное ли дело в пятнадцать лет мальчонку по пивнушкам посылать». А она мне: «А что тут такого. Это обчественное заведение».

И действительно, у нас во дворе многие укоряли тетку Акулину за то, что она по вечерам часто посылала своего младшего сына Петюшку, как она его называла, на поиски Семена. Мальчишка уже с двенадцати лет бегал по пивнушкам в поисках своего подзагулявшего брата.

Обсуждался этот вопрос на родительском собрании в школе, где учился Петька, и в завкоме, но Акулина стояла на своем: «Мое дитя, что хочу, то и делаю».

— А ведь засудят его теперь, наверное, — продолжала мать. — А этот пьяница опять останется в стороне. Ох, как мне жалко мальчонку... — вздохнула она. — Ну, ладно, был бы дурак какой, а то ведь башковитый парень, одни пятерки приносил из школы. Когда он учиться бросил, я говорила Акулине: «Не дозволяй — пусть учится». — «Ученых-то вон сколько, кому-то надо быть и не ученым. Мой Семка не хуже ваших ученых живет», — отвечала мне она.

— Не хуже ученых — это я сама вижу, но вот хуже честных — это уж факт, — закончила мать, размышляя вслух. Немного помолчав и о чем-то подумав, она снова продолжала. — А ведь завтра их будут судить на заводе товарищеским судом. Семку и Петьку, а я бы Акульку первой судила по всей строгости, по всей человеческой совести. Она ведь всю жизнь стремилась прожить налегке, за счет других людей, гаданием да обманами, а когда это не стало ходовым товаром, она даже не поскупилась совестью своих детей. Петька... — тот еще малец, еще не в своем уме дела вершит. Попади он еще в хорошие руки, так добрым человеком станет. А вот Семка — этот уже законченный подлец, и для него жалко стакана чистой воды, что льется у нас во дворе. Не гоже ему пить с миром вместе, — закончила она как приговор.

Никогда не видел я такой свою мать, но я не удивился, а внимательно прислушивался и узнавал в ней самого себя.

Разговоры о Семке и его брате Петьке и Акулине шли по всему заводу, и никто не оставался равнодушным к их поведению.

В этом я убедился на другой день, когда, неожиданно для себя, снова оказался на нашем заводе. Пришли мы вместе с капитаном Киреевым. Оказывается, приглашая меня на другой день к себе в отделение, он решил пойти со мной на завод на товарищеский суд по делу Семена.

— Ты там людей лучше знаешь, — говорил он. — Я для них милиционер, каких много в городе, а ты... — и он немного подумав, глядя куда-то мимо меня в неопределенном направлении своими большими, слегка уставшими глазами, — ты для них, — продолжал он после небольшой паузы, — рабочая совесть, их представитель в рядах милиции. Так давай, рабочая совесть, пойдем вместе на завод, — и он, улыбнувшись, хлопнул меня по плечу. Видимо, ему самому понравилось это выражение.

На завод мы пришли минут за сорок до назначенного времени и зашли к директору.

— А ты знаешь, Леша, — обратился ко мне Киреев, — когда, мы подходили к директорскому кабинету, — мы ведь с Валькой знакомы. Ох, как давно знакомы. — И он, как бы о чем-то сожалея, слегка вздохнул.

— С какой Валькой? — не понял я.

— Да вот с этим самым Валентином Всеволодовичем, что директорствует здесь на заводе. Мы ведь с ним одногодки, с одной улицы, в одну школу ходили, дружками были

— А сейчас что? — спросил я.

— Сейчас, не говори, — махнул он рукой, — занятый мы народ. Дел у каждого по горло, хотя и живем по-прежнему на одной улице, а встречаемся редко. А когда случится встретиться, оба радуемся, словно из дальних странствий возвратились. Клянемся, что такой разлуки больше не будет. И вот опять, как видишь, — улыбнулся капитан, — после очередной клятвы не виделись где-то около года.

Капитан, говоря это, широко расставляя свои коротенькие ноги, подошел и с силой дернул на себя ручку директорской двери.

— Туда нельзя, — остановила нас сидевшая в приемной девушка, которою раньше я не видел. — Там идет партийное собрание.

Из приоткрытой двери доносился голос дяди Пети.

— То, что молодежь нынче такая, повинны в этом мы, — продолжая свою мысль, говорил он. — Мы, старшее поколение, на глазах у которого растет молодежь. Растет, глядя на нас, на наши поступки, учась у нас и хорошему, да и что там говорить, и плохому. — И он снова надрывисто крякнул. — Ведь мы сами порой не утруждаем себя сдерживаться от того, что досталось нам в наследство от прошлого. Тянемся мы к рюмочке, как когда-то тянулись с горя, а теперь подавай с радости. А радости от этой прихоти мало. Гнем в дугу, как и прежде гнули, засоряя свой язык словами, которых нет ни в одном русском словаре, а все грешим на молодежь: «Дескать, откуда только она этого всего понабралась?» Грешить-то грешим, позвольте сказать, а по-серьезному к этому делу так и не подходим. Как же не подходим — возразят некоторые, — продолжал дядя Петя. — Принимали уже ни одно постановление на собрании. А толку-то от этого, если у нас за проходной завода бродят развеселые гитаристы вроде Петьки и его дружков. Да и у нас на заводе есть свои «жоржики» — Егорка Кандаков, Марат Ахметшин да еще там двое новеньких из транспортного. Всего четыре пацана. А сколько нас, коммунистов? — И он, помолчав немного, тут же сам и ответил, — сорок шесть. Считай по десятку с лишним на каждого из них. Неужто трудно вдесятером из одного мальчишки сделать человека?

Говорившего кто-то перебил:

— А Семку чего не вспомнишь, дядя Петь?

— Про Семку — другой разговор. Им займутся другие люди. В наше время таких, как он, называли контрой и ставили от имени революции к стенке. Да и сейчас, я думаю, ему подходящее место найдут. А вот нашими дворовыми мальчишками да забулдыгами, что собираются возле пивной на Тезиковке, стоит заняться немедленно.

— А что ты нас агитируешь, милиции нету что ли? — опять выкрикнул кто-то.

— Правильно говорит дядя Петя. Давай говори, говори, — шумели за дверью. Но голос председательствующего призвал всех к порядку.

— Милиция, говорите, а что она выписана из другого государства что ли? Ей свое, а нам свое? А хулиганы-то чьи? Тоже ведь наши. Так что и дело-то — общее — наше, — повысив голос, произнес дядя Петя. — Нам бы надо с этим делом вместе, рука об руку бороться. Сделать два-три отряда, как мы раньше делали народные дружины, когда у нашей милиции силенок не хватало на борьбу с кулачеством и бандитами. И айда по нашим улицам. Ни один не осмелится пойти против рабочего класса.

— Пробовали, да что толку? Не приходят на дежурство наши дружинники, — вдруг опять не выдержал кто-то. Но дядя Петя не сдавался: «Как не приходят? Вот решим сегодня на партийном собрании, а затем это решение вынесем на общее заводское собрание. Вот весь мой сказ», — внезапно закончил он.

— Разрешите? — услышал я чей-то голос, как только закончил говорить дядя Петя. — Дельное предлагает наш старик, — говорил выступающий. — Нам надо в своем доме навести самим порядок. На днях я вот читал в газете, что в Ленинграде рабочие уже давно дружины создали. И дело у них как будто бы идет не плохо, — выступающий замолчал.

— Правильно, правильно! — раздались одобрительные возгласы.

— Ставлю на голосование, — объявил председательствующий.

— Ну, Алексей, — вдруг взял меня за руку Киреев. — Давно я такого разговора не слышал. Душа радуется. А раз они сказали — это значит все, — и он от избытка чувств крепко сжал мне руку.

Мы вышли на заводской двор. Был яркий солнечный день, лишь кое-где по чистому небу стайками проплывали тучки.

— Весна! — запрокинув голову, сказал Киреев.

— Весна! — повторил я и сам посмотрел вокруг, словно пробуждение весны увидел впервые.