Любовь Яковлевна сочла за лучшее отлепиться от клейкого табурета.

— Это может быть напечатано в «Современнике»?

— Напечатано? — приподымаясь, дуэтом переспросили братья, и было в их голосе что-то такое, что заставило Стечкину медленно отступить.

— В «Современнике»? — еще более грозно прозвучало мужское двухголосие, и Любовь Яковлевна, презрев приличия, задом навалилась на дверь.

— Помещения распроданы! — уже в фанерном коридоре услышала она яростный рев великана.

— Журнал пятнадцатый год не выходит!

Пронзительный фальцет карлика достиг ушей посетительницы в самом низу спасительной винтовой лестницы.

Клонившийся к вечеру день определенно не складывался, и более искушать судьбу, по всей видимости, не следовало. Тяжелый ридикюль оттягивал руки, она чувствовала себя несвежей, во всем теле разлита была усталость. Любовь Яковлевна подрядила извозчика и вернулась на Эртелев.

Дуняше велено было срочно заполнить ванну. Любовь Яковлевна разделась. Резинка на талии оказалась в полном порядке, однако же почти новые панталоны немедленно перешли в собственность обрадованной горничной.

По застарелой и, может быть, дурной привычке Любовь Яковлевна взяла с собою в воду вазочку толченого с имбирем сахару и пару тонких папирос. Другая Стечкина, наблюдавшая за нею, тоже сбросила одежду. Любовь Яковлевна придвинулась к краю ванны, и та, другая, молча улеглась рядом. Ее тело было столь же упруго, и Любовь Яковлевне доставляло удовольствие касаться его разгорячившейся мокрой кожей.

— Что скажешь? — начала Любовь Яковлевна.

Другая Стечкина переправила в рот ложечку сладкого лакомства и обстоятельно раскурила папиросу.

— Мы живем в странное время, — глубокомысленно произнесла она. — В воздухе разлито прямо-таки массовое сумасшествие, общество потеряло ориентиры, этика отношений утрачена…

Выпустив длинную струю дыма, женщины одновременно потянулись к имбирному сахару.

— Как жить? На что надеяться? В чем найти поддержку? — высоко подняв не слишком длинную ногу, патетично спросила Любовь Яковлевна.

— Тебе следует подстричь ногти, — бесстрастно констатировала вторая Стечкина. — И еще… — Придвинувшись к самому уху Любови Яковлевны, она рекомендовала добавочную операцию, совсем уже интимного свойства.

Внимательно рассмотрев указанное место, Любовь Яковлевна вынуждена была согласиться с рекомендацией.

Они поболтали еще немного, и, как всегда, Любовь Яковлевна почувствовала себя спокойнее и увереннее.

Потом наверху, в кабинете-спальне, за поставленным в выступ эркера удобным, со множеством ящичков, письменным столом, Любовь Яковлевна явственно ощущала, как свежевымытая душистым мылом голова наполняется холодной просветленностью. Рука писательницы сама собою потянулась к перу, перо к бумаге… Сейчас, сейчас появятся на свет такие нужные всем, долгожданные строки, они уведут в прекрасный мир гармонии и совершенных отношений, и каждый, проникнувшийся ими, поймет наконец, что должно делать и кто виноват…

Время шло, и чтобы бумага хоть как-то потеряла белизну, Любовь Яковлевна в пушкинском стиле набросала несколько женских головок и, неожиданно — одну мужскую со вьющимися светлыми волосами, прямым носом и странными, проникающими в самую душу глазами. Она никогда раньше не встречала этого человека и не знала, кто он такой.

«Впереди большая любовь», — вспомнилось ей со сладким замиранием.

Предсказание о грядущих суровых испытаниях Стечкина попросту выбросила из головы.

5

Примерно через неделю рано утром Любови Яковлевне позвонили.

Взяв трубку, она спросонья приложила ее к уху, но тут же, подбежав к окну, выправилась и приставила трубку к глазу. Это был сильный оптический прибор, принесенный мужем с завода. Помещенные внутрь стеклышки позволяли четко видеть все даже на значительном расстоянии.

На тротуаре у дома стоял старый письмоносец и, раскачивая в локте руку, тряс звончайшим медным колокольцем. Досадуя на нерасторопную Дуняшу, Любовь Яковлевна самолично сбежала вниз.

Почтенный представитель почтового ведомства, хитро улыбаясь, предъявил ей запечатанный сургучом конверт телесного цвета. Любовь Яковлевна вознамерилась выхватить письмецо, но ветхий старец, помнивший Анну Иоанновну и, вполне возможно, мальчиком, если не юношей, игравший на высочайших коленях, ловчайше упрятал депешу за спину.

— Танцуйте! — со всей серьезностью потребовал он. — Согласно обычаю.

Любовь Яковлевна знала, что, не исполнив нескольких хореографических фигур, письма она попросту не получит. Привыкшая за семь лет к необоримой странности в сущности милого и любящего своего дело ветерана, она выбрала на этот раз не слишком энергические движения менуэта, и старый балетоман, мгновенно уловив характер композиции, недурственно подыграл ей на губной гармошечке.

Как и было заведено, подоспевшая Дуняша поднесла ретивому служащему большую рюмку водки с очищенной на блюдце половинкой банана. Любовь же Яковлевна, торопливо сломав сургучины, скользила взглядом по изящно набросанному тексту.

«…Нельзя не порадоваться прекращению у нас противной брюлловщины. Только тогда забьет у нас живая вода, когда эта мертвечина соскочит, свалится, как струп!» — неизвестно с чего делился с нею Тургенев. Далее было приписано, что роман ее он прочитал и к разговору готов…

…Иван Сергеевич даже рассмеялся от удовольствия.

— Рад… вас… видеть! — прокричал он Стечкиной. — Сейчас… закончу! — В полосатой борцовке с обнаженной грудью, он подкидывал над головою большие черные гантели. — …Девяносто семь… восемь… девять… сто!

Не глядя, отбросив отягощения, Тургенев промчался в ванную комнату, откуда немедленно донесся шум водопада и короткие мощные фырканья. Через минуту, подтянутый и свежий, с каплями в седине, он стоял перед гостьей в мышином облегающем сюртуке, военного покроя панталонах с искрой, свежей белой манишке и в двух галстуках — одном, черном, сверху, другом, белом, снизу.

Она церемонно протянула руку — Иван Сергеевич, не обратив внимания на жест, поймал голову посетительницы и жарко поцеловал за ухом.

В висках у Любови Яковлевны запульсировало, она принуждена была опуститься в кресло, Тургенев с удобностью устроился напротив и размеренно покачивал носами коротких мягких сапог.

— Не выношу, знаете ли, Брюллова, — поморщившись так, будто ему показали дохлую лягушку, раздражительно проговорил он. — Все эти напыщенные Вирсавии, неловкие всадницы, помпезные Помпеи…

— Струп! — вспомнила молодая писательница. — Мертвечина!..

Одобрительно кивнув единомышленнице, Иван Сергеевич выпрыгнул из кресла.

— К делу! Ваш роман…

Пружинисто подойдя к ореховому бюро, он принялся рыться в бумагах.

— «Молочные рассветы»? — спросил он, сбросив верхний слой книг и держа в руке не знакомую Стечкиной папку.

— «Варенька Ульмина», — напомнила Любовь Яковлевна.

Иван Сергеевич, не глядя, отбросил рукопись и снес еще один книжный ряд.

— «Песни П. В. Киреевского»? — поочередно спрашивал он. — «Сто один способ приготовления квасу в домашних условиях»? «Народные песни и свистопляски»?

Расшвыряв с десяток напольных подушек, Тургенев распахнул дверцы шкафа. На пол в избытке просыпались рыболовные снасти, какие-то горшки, пустые пыльные бутылки, охотничье ружье, резиновые болотные сапоги, собачий намордник…

— «Степан Куклоедов»? — гулко выкрикивал Иван Сергеевич из объемистого ясеневого нутра. — «Эмеренция Тиходуева»? «Сестры Ершовы»?

— «Варенька Ульмина», — настаивала Стечкина.

Тургенев вылез из шкафа и сдул пыль с нескольких разрозненных листов.

— «Клара Милич»? — В задумчивости он потер гладкий раздвоенный подбородок. — «После смерти»?.. Нет, кажется, это не ваше.

Внезапно, коротко хмыкнув, он подбежал к незажженному камину и по плечо всунул руку в его глубокий черный зев.