Стечкина машинально кивнула. Иван Сергеевич вдруг бросил писать и принялся грызть перо.

— Как лучше, — спросил он Любовь Яковлевну, — «Базаров ударил Павла Петровича ананасом» или «Базаров стукнул Павла Петровича ананасом»?

Молодая писательница задумалась.

— Зависит от силы приложения. Если Павел Петрович после этого скончался — лучше «ударил». А если синяком отделался, то надо бы «стукнул».

— Значит, «ударил»! — Удовлетворенно хмыкнув, Тургенев с нажимом вывел слово. — Сейчас закончу, и чем-нибудь перекусим.

— Право же, я не голодна… вы главу дописываете?

— Последнюю главу! — Иван Сергеевич сильно обмакнул перо. — Вечером курьер приедет за рукописью. Как-никак, неделю сижу.

— Чем же закончите?

Великий романист запахнул разошедшиеся полы халата.

— Базаров убивает Павла Петровича, — охотно поделился он, — берет с собою Феничку, Анну Сергеевну Одинцову, ее сестру Катерину Сергеевну, их тетку Авдотью Степановну, собачку Фифи, микроскоп со стеклами, запас провианту, питьевой воды, охотничьих ружей, пороху, свежих газет, книг и уходит в горы. Там он устраивает коммуну, ведет натуральное хозяйство, пока однажды на узкой тропе над пропастью не встречает некую даму с выжженной на плече лилией… впрочем, — оборвал себя автор, — это уже «Отцы и дети-3».

Любовь Яковлевна внимательно слушала.

— Все! — Тургенев поставил жирную точку, бросил перо и прикрыл чернильницу, как показалось Стечкиной, корочкой сыра. — Теперь говорите — чего душа изволит? Хотите пива?

— Нет. Оно у вас чересчур крепкое… лучше чаю.

— Василий! — зычно закричал Иван Сергеевич. — Дьявол комолый, где ты?!.. Дрыхнет, каналья! — пожаловался он Стечкиной. — Не лакей, а наказание! Опять самому придется…

Он вышел и довольно скоро вернулся со знакомым столом на колесах. На сей раз к Любови Яковлевне подкатился саксонского фарфора кофейник, такие же прозрачные изящные чашечки, бутербродики-канапе, каждый в миниатюрной соломенной шляпке-корзиночке, молодые морковки-каротели, очищенные и посыпанные сахаром.

— О чем беседовать станем? — Иван Сергеевич разливал кофе. — О вашем произведении? Помнится, мы не договорили… там есть несколько симпатичных моментов…

Стечкина отставила недоеденный бутербродик.

— Не будем об этом, — прервала она знаменитого собеседника. — Роман неудачен да и не мог выйти иным. Типичный образчик исчерпавшего себя, умирающего реализма!

— Умирающего? — Тургенев поднял большие умные глаза. — Отчего же умирающего? Кто его уморил?

— Многие… Аксаков, — с нарастанием принялась перечислять Любовь Яковлевна, — Григорович, Успенский, Хомяков, Левитов, Салтыков-Щедрин… вы, милостивый Иван Сергеевич! И безусловно Толстой. Вы выпотрошили литературное течение, достали до дна! После вас и сказать нечего! Надобно закрывать шахту, коли уголь весь выбран!

— Что же, — Тургенев красиво сложил на груди руки, — литература закончится?

— Нет, — ответила Любовь Яковлевна как бы из будущего. — Агония реализма затянется, проявит себя в иных, извращенных формах, но реализм обязательно умрет, а из густо унавоженной им почвы пробьются новые упругие ростки.

— Какие же?

Стечкина на мгновение задумалась.

— Ну, скажем, символизм, акмеизм, какая-нибудь фэнтези или полный нон-стоп… может быть, фарс-мажор… непременно что-то ироничное, юмористическое. Не все же слезу вышибать да в психологии ковыряться…

Тургенев притянул лист бумаги, сбросил сыр с чернильницы.

— Интересно. — Он ткнул пером в портвейн. — Пожалуй, я запишу.

Они молча пили кофе, брали из соломенных корзинок крошечные бутербродики, и каждый думал о своем. Погожий летний день клонился к погожему же вечеру, за окнами бельэтажа продолжалась обычная человеческая жизнь, слышалось шарканье множества ног, цокот лошадиных копыт. В открытые форточки влетали возгласы, обрывки разговоров, и, судя по всему, людей в большинстве интересовали вопросы практические и сиюминутные.

— Иван Сергеевич, — спросила Стечкина таким голосом, что классик задержал руку над морковью. — А что, по-вашему, счастье?

— Счастье — это минимум страданий.

Теперь записывала Любовь Яковлевна.

— А может ли быть что-то выше счастья?

— Выше счастья искусство!

— Как странно. А выше искусства?

— Родина!

— А выше Родины?

— Наука!

— Ну, а выше науки? — не могла остановиться Стечкина.

— Свобода!

— Выше свободы — ничего?

— Почему?! Выше свободы — справедливость!

— А выше справедливости?

— Выше справедливости, — вкусно хрустнул морковкой Тургенев, — только счастье! Доставите ли таковое, согласившись у меня переночевать? — Закончив философствования, Иван Сергеевич с интересом разглядывал фигуру дамы.

— Пока нет, — без всякого жеманства ответила Стечкина. — Мне нужно получше узнать вас.

Накинувши поверх халата плащ, Тургенев вышел проводить. На город опускалась прохлада, воздух подернулся дымкой, было в нем разлито что-то неуловимое, благостное.

На тротуаре, поставив у ног фанерный чемодан, стоял сложенный богатырем мужик трех аршин роста, знакомый Любови Яковлевне по первому посещению. Ему нежно выговаривала что-то старушка в ватном салопе, с лицом пергаментным и растрескавшимся.

— Му… мы… му, — мычал огромный детина и смотрел на нее с обожанием.

— Красовская Мария Петровна, — объяснил Тургенев. — Домовладелица. Вдова французского происхождения. Французы у нее мужа еще в восемьсот двенадцатом убили… а это — дворник, из отпуска вернулся…

Огромный пес выскочил из-за угла и сразу восполнил недостающее звено.

— Старая барыня, — заторопилась Стечкина, — глухонемой дворник… собака! Уж не хотите ли сказать, что это знаменитые Герасим и Муму?

— Они самые! — от души рассмеялся классик. — Муму! Муму!

Белый с черными пятнами могучий кобель ткнулся Ивану Сергеевичу в ноги.

— Но в рассказе не так… очень грустно… и по-моему, эта собака мужского пола?

Тургенев жестко огладил прыгающий и лающий прототип.

— Литература есть кривое зеркало жизни, — глядя куда-то внутрь себя, заговорил он. — Жизнь много богаче, многогранней, значительнее. Литература не может угнаться за нею, она безнадежно проигрывает, отстает на поворотах и посему вынуждена прибегать к ухищрениям, передержкам, мелодраматическим эффектам… писателю не дано ухватить целостный пласт жизни и припечатать его к бумаге… мы вынуждены фантазировать. Фантазируйте, и вы непременно добьетесь успеха!

Заложивши два пальца в рот, Тургенев оглушительно свистнул, и проезжавший по другой стороне улицы экипаж замер на месте.

— Я хочу, чтобы вы как можно быстрее узнали меня получше! — Подсаживая гостью, Иван Сергеевич некоторое время продержал ее в воздухе.

Он простился с нею несколько официально, на английский манер, трижды быстро поднеся руку к собственным губам и носу.

10

Конец июня и половину следующего месяца Любовь Яковлевна провела в Отрадном. Цветущая природа, свежий воздух, морские купания подействовали на нее благотворнейшим образом. Любовь Яковлевна посвежела, чуть похудела, стала выглядеть еще моложе и привлекательней. Какие-то большие вопросы и переживания незаметно отодвинулись в сторону. Она отдыхала душой, живо интересовалась мелочами, сделалась смешливой, непосредственной и с удовольствием украсила собой сложившееся общество.

Уже с утра она принимала гостей. За чайным столом под яблонями сходились жившие по соседству дачники, люди в меру интересные и преисполненные решимости деятельно и весело провести сезон.

Мужчины в чесучовых пиджаках и дамы в белых платьях, непринужденно развалясь в легких плетеных креслах, под жужжание пчел и гусиный гогот за забором, смеясь и перекрикивая друг друга, намечали планы на день текущий, шутили, флиртовали и, как могли, радовались жизни в любом ее проявлении.

— В лес! Непременно в лес! Там чудеса… леший! — с пирогом в руке и за щекою выкрикивал уморительный Приимков, вдовец неполных сорока лет, умевший шевелить ушами и ходить на руках.