Переправив на ковер Раумера, Любовь Яковлевна закрывала глаза и без всякого перехода оказывалась в зале, обшитой дубовыми панелями и освещенной множеством медных ламп.
Зеркальный потолок, мраморные колонны, осклабленный медведь у входа с подносом для пожертвований в пользу недостаточных официантов и членов их семей, вид из окна на Певческий мост, другие некоторые детали и даже запахи указывали Любови Яковлевне, что находится она в престижном ресторане Данона, что на Мойке.
На ней было черное панбархатное платье с неисчислимыми воланами, рюшами, оборками — в таком же платье, только белом, сидела рядом, обмахиваясь страусиным веером, и другая Стечкина, столь же значительная и прекрасная. Два Тургенева, с бородою и без, составляли им общество, непрерывно наполняя бокалы шампанским, накладывая в тарелки кусковой икры, смешных попискивающих устриц и, отчего-то, распаренных шишковатых клецок. Непринужденная беседа, кажется, о Брюллове, велась всеми четырьмя участниками, оркестр на хорах наигрывал «Созвездия» Шуберта, когда же музыканты делали перерыв, за дело принимались оба Ивана Сергеевича.
— Ка-ак ха-а-араши, как све-е-ежи бы-ы-ыли ро-о-озы-ы-ы, — вибрирующим дискантом выводил один.
— Ха-а-араши… ха-а-араши, — сочным баритоном подтягивал другой.
Любови Яковлевне и другой Стечкиной было по-настоящему хорошо и весело, множество оранжевых гусар и голубых улан пили за их здоровье и отчаянно подмигивали с соседних столов.
«Может, это и есть счастье?» — подумала Любовь Яковлевна, и другой Стечкиной пришла та же мысль.
И здесь…
Она почувствовала, как грубые руки схватили ее за колени и стремительно тянут вниз. Рот оказался забитым огромной клецкой, крикнуть, позвать на помощь Любовь Яковлевна не смогла, и была стащена под стол за сомкнувшийся с полом край скатерти…
«…Ро-о-озы… ро-о-озы-ы-ы…» — продолжали вытягивать ничего не заметившие Тургеневы.
…Меж тем чьи-то неумолимые руки яростно разрывали ей платье… оглушительно лопнула резинка панталон… хрипло дыша и испуская невозможный запах, кто-то кусал ее за плечи, шею и ходившую ходуном обнажившуюся грудь…
«…Све-е-ежи… све-е-ежи…» — растекались наверху Тургеневы…
…Любовь Яковлевна ощутила, как ноги ее раскидываются по сторонам, горячий дурманящий поток подкатил к животу, ударил в самый низ его, и тут же огромный зазубренный бурав вошел внутрь и стал разрывать внутренности… она забилась, завертелась по полу…
«…Ро-о-озы… ро-о-озы-ы-ы…»
Отпущенная буквально на секунду, с огнедышащей раной, приподымаясь на локтях и суча пятками, она попыталась выбраться наружу, в залу, на спасительный свет… безуспешно! Перевернутая и поставленная в партер наподобие циркового борца, она подверглась новому нападению, и тот же бурав вновь принялся рвать и терзать ее тело…
И вдруг…
Она снова оказалась за столом, другая Стечкина в разорванном бальном платье тяжело дышала рядом… два потерявших человеческий облик Черказьянова, пронзительно воя, бежали прочь из залы, и оба Тургенева с колена палили в них из двуствольных охотничьих ружей…
Открыв глаза у себя дома на Эртелевом, Любовь Яковлевна долго не могла прийти в чувство.
Сон имел несколько вариаций концовок.
По одной оба Черказьянова были застрелены Тургеневыми на месте. Любовь же Яковлевну, завернутую в портьеру, увозил на резвом скакуне человек с вьющимися светлыми волосами, прямым носом и странными, проникающими в самую душу глазами.
По другой вариации оба Черказьянова были пленены, обезглавлены и в назидание прочим насильникам повешены за ноги на уличном фонаре. Здесь таинственный незнакомец уплывал с нею, запеленутой в оконную занавесь, на бело-розовой трехмачтовой яхте.
И наконец, по третьей — один Черказьянов был поднят уланами на пики, оскоплен и прилюдно утоплен в бассейне с золотыми рыбками, другой Черказьянов выбирался на крышу. В этом случае прекрасный блондин укладывал обернутую белой скатертью Любовь Яковлевну в гондолу воздушного шара-монгольфьера и улетал с нею в голубую высь, успевая расстрелять оставшегося Черказьянова из дуэльного пистолета Лепажа…
Последняя концовка почему-то нравилась Любови Яковлевне больше всего.
…А дождь все лил и лил.
Она спускалась на кухню, съедала котлетку, пучок лука, какой-нибудь апельсин или пяток слив. Игорь Игоревич по обыкновению задерживался на службе. Несносная Дуняша тешилась с лакеем Прошей в гардеробной. Снова поднявшись, Любовь Яковлевна садилась у окна, наблюдала, как, пенясь, бегут по переулку мутные ручьи, пробовала даже вышить по канве подушку, в сердцах забрасывала рукоделие куда подальше и извлекала из комодца с секретом заветную дневниковую тетрадку.
«Черказьянов Василий Георгиевич — существо наиподлейшее, — перечитывала Любовь Яковлевна собственноручно сделанную запись, — и деяниями своими заслужившее смертный приговор. Для начала, — мрачно тешила она фантазию, — мерзавца неплохо заколоть кинжалом, после застрелить из пистолета и уже окончательно задушить удавкой».
9
Обильный затяжной дождь над Петербургом, очистивший и освеживший прекрасный город, имел действие и символическое. Прозрачные сильные струи, соединившие святые небеса и грешную землю, омыли душу Любови Яковлевны живительной влагой, избавили от мелкого, суетного, наносного… Душевная природа не терпит пустоты еще более природы физической. Вот почему Любовь Яковлевна явственно ощущала потребность заполнить освободившееся место откровениями и высокими мыслями. Требовался собеседник благожелательный и мудрый. Философ. Наставник. Личность европейского масштаба.
Последовательно перебирая и одну за другой отбрасывая возможные кандидатуры, она остановилась на единственно бесспорной… Как встретит он ее и каким будет на этот раз — милейшим старым бонвиваном, брызжущим жизнью селадоном или чопорным хрестоматийным представителем нашумевшего литературного течения?..
Дверь, как и обыкновенно, отворил Боткин, на этот раз одетый в затрапезье.
— Здравствуйте, Василий Петрович! — Не слишком уверенно она протянула руку, однако впустивший ее человек испуганно отшатнулся и, молча приняв ротонду, тут же сгинул.
Пожав плечом, Любовь Яковлевна шагнула в просторную кретонную гостиную. Тургенев в домашнем халате сидел спиной к ней за ореховым бюро и, судя по всему, что-то писал. Собравшись с духом, она кашлянула. Иван Сергеевич резко обернулся, и Любовь Яковлевна едва не подпрыгнула от радости. Тургенев был без бороды! Он улыбался, корчил смешные гримасы и показывал ей на место в креслах.
— Я заехала возвратить книгу. — Любовь Яковлевна выпростала из ридикюля том Андре Тиссо и положила его названием книзу.
— Понравилось? — не переставая водить пером по бумаге, поинтересовался Иван Сергеевич.
— Да, — просто ответила Стечкина. — То, что когда-то представлялось низменным и грязным, сейчас оценивается как рутинное и необходимое. Не исключаю, что в будущем оно может быть названо прекрасным и возвышенным.
Тургенев расхохотался так, что расплескал чернила. Вышедшая клякса была им тут же подобрана языком. Любовь Яковлевна непроизвольно привстала.
— Вино, — объяснил Иван Сергеевич. — Я пишу выдержанным портвейном. Получается много реалистичней.
— Наверное, я мешаю? — спохватилась Любовь Яковлевна. — Мне лучше уйти…
— Сидите, — махнул свободной рукой классик. — Я могу одновременно набрасывать и разговаривать… не беспокойтесь.
— Пишете новый роман? — Получив кивок-разрешение, Любовь Яковлевна закурила.
— Скорее продолжение. — Тургенев отбросил заполненную страницу и тут же принялся за новую. — «Отцы и дети-2». Из «Русского вестника» привязались… дай им и дай еще про Базарова!
Любовь Яковлевна поперхнулась дымом.
— Да ведь он… Базаров… он же умер!
— Медицинская ошибка! — продолжая с изрядной скоростью водить пером по бумаге, разъяснил читательнице автор. — Доктор-то был немец… что ж вы хотите… Базаров впал в летаргической сон… вот, послушайте, как там заканчивается. — Левой рукой Тургенев перелистнул том своих сочинений. — «Но полуденный зной проходит, и настает вечер и ночь, а там и возвращение в тихое убежище, где сладко спится измученным и усталым…» Сладко спится! — с нажимом повторил он. — Улавливаете?