Любовь Яковлевна встала.
— Не сегодня! — со всей естественностью ответила она. — Знаете — семья, муж, домашние хлопоты…
Тургенев развел руками.
— Воленс — ноленс.
Легко подтянувшись, он снял со шкафа зашвырнутый гостьей том.
— «Онанизм» возьмете?
Любовь Яковлевна поспешно накинула ротонду.
— Тогда вот. — Иван Сергеевич вытянул из вазы полураспустившийся бутон розы. — Возьмите. Мне еще принесут…
Домой Любовь Яковлевна вернулась в приподнятом настроении, прошла к себе, вынула из потайного места дневник.
«…мая 1880 года. Сегодня познакомилась с Тургеневым…»
2
«А ведь он прав, — думала Любовь Яковлевна, сидя поздно вечером за туалетным столиком, вырезанным из штучного дерева и украшенным затейливо интарсией. — Тысячу раз прав…»
Она вынула что-то из прически, смоченной в лавандовой воде губкой оттерла лицо, смазала ночным кремом шею и грудь. Поставленное близко зеркало являло картину, созвучную, пожалуй, кисти Крамского. Южного типа дама, соблюдающая предписания личной гигиены. Густые черные волосы распущены, они волнами ниспадают на пышные плечи и молочно-восковой спелости грудь с двумя аккуратными и, как она знала, сладкими вишенками. Лицо матово, округло. Нос, может быть, чуть тяжеловат, зато чувствуется порода. Глаза выразительные, с поволокой, темно-синие, как стеклярус. Карминовые губы полураскрыты, зубы ровны, белы, хотя и не идеальны, за ними угадывается маленький чувственный язычок. Лицо и торс как бы выплывают из густого сумрака интерьера. Ничего лишнего — только самое женщина, бронзовая под абажуром лампа, отблески хрустальных флаконов с солями и притираниями. Перенесенное случаем гениальной рукой на холст, изображение должно было, без всякого сомнения, привлечь истинного ценителя живописи, ибо непростою была картинка, ох, какой непростою! Загадочной была она! Подтекст таился, откровение! А уж какое — каждому предстояло постичь самому… Не входит в задачу художника раскрытие тайны. Указать на нее должен он…
Еще была, конечно, стыдливая нега в мягком склонении ее стана и всякие прочие красивости, но более не наблюдала себя Любовь Яковлевна в магическом стекле. Закончив ритуал, она переключила взор с мира внешнего на мир внутренний и возвратилась к беспокоившим мыслям.
«Прав Иван Сергеевич, тысячу раз прав, — по накатавшейся дорожке пробегалась Стечкина. — Это и не любовь вовсе, о чем говорят и пишут… лишь мечта о ней, потребность, сильная настолько, что создает иллюзию самого чувства, и никогда, никогда не сможем мы обрести ее…»
Умом своим соглашалась Любовь Яковлевна с мудрым старцем, но природное, женское, то, чего не может знать ни один мужчина, не давало впасть в отчаяние.
«Он просто не встретил, — утешало оно. — И ты пока не встретила…»
Внутри нее что-то сладко затрепетало, заставив даже слегка застонать. Любовь Яковлевна поспешно встала. Не решаясь лечь в постель, она прошлась по спальне. Гарусный ридикюль, небрежно брошенный в угол, привлек ее внимание. Вспомнилась странность, забытая по приходе домой. В ридикюле она привезла Тургеневу свой роман. Рукопись осталась у Ивана Сергеевича. Следовательно, на обратном пути мешок должен был стать много легче. Однако же таковым не стал…
Более не теряя времени, Любовь Яковлевна решилась просунуть руку в узкую горловину. Пальцы тотчас ухватили нечто объемистое. Стечкина медленно потянула руку обратно. Шнуровка раздалась… книга… красный сафьяновый переплет… тисненные золотом буквы… Андре Тиссо… «Онанизм»…
— Гадкий, гадкий Тургенев! — более смеясь, чем негодуя, вскричала прекрасная дама, выбирая, куда бы подальше отправить окаянный труд, но так и не выбрав, осталась с книгой в руке, а потом села на прежнее место и положила том перед собою на туалетный столик. Прошло несколько времени, и внутренняя борьба любопытства с показной добродетелью закончилась решительным поражением последней. Руки Любови Яковлевны дрогнули и потянулись к неизвестно почему запретному.
Она зачиталась так, что не услышала стука, вначале деликатного, затем все более усиливающегося, скрипа открываемой двери, шагов в комнате, и только громкое за самой спиной покашливание заставило ее встрепенуться, запахнуть пеньюар и одновременно захлопнуть книгу.
Муж Любови Яковлевны Игорь Игоревич Стечкин собственной персоной стоял в шаге от нее и, изогнув худую длинную шею, через заржавленные железные очки всматривался в старинной работы ручной переплет. Как и всякий образованный человек, он не мог оставить без внимания появившуюся в доме новую книгу. Любовь Яковлевна попыталась загладить промах, прикрыв название рукавом, но было поздно.
Какие-то заготовленные слова застряли в горле Игоря Игоревича, вместо них на волю вырвалось длительное перханье. Замахав руками, он отступил к дверям.
— Я не знал… не предполагал… — отчасти справившись с собою, сбивчиво заговорил он, — это моя вина, я не уделял тебе должного внимания, ты ведь знаешь, работа для меня — все… я не думал, что зайдет так далеко… прости…
Любовь Яковлевна смотрела на высокую сутулую фигуру мужа, его бесцветное испитое лицо, шевелящиеся бескровные губы и не испытывала ничего, кроме досады.
…Он появился в ее жизни семь лет назад.
Смуглокожая резвая девушка, почти ребенок, в ярко-желтом тафтяном платьице гофре с подпрыгивающим, чрезмерно раздавшимся лифом, она едва рассталась тогда с «Арифметикой» Назарова и «Историей» Кайданова, переменив их на полные тревожных намеков, пряные и терпкие романы Поля Феваля. Пробуждающееся женское естество диктовало ей бравурно разыгрывать на фортепианах неизменные «Созвездия» Шуберта, беспричинно смеяться в самом начале обеда, чтобы к концу его вдруг разразиться беспричинными же слезами, и часами простаивать у окна, опрометчиво обмениваясь взглядами с гарцевавшими на мостовой гусарскими поручиками. Обеспокоенные родители спешно подыскивали Любаше более-менее сносную партию. Семья была небогата, в квартире постоянно лопались обои, из щелей просыпался мелкий сор, одежда непрерывно латалась и перелатывалась, исподнее пришло уже в совершенную негодность, пятикопеечные пироги и селянки лишь по большим праздникам с великой неохотой уступали место разварной стерляди или какому-нибудь поросенку с гречневой кашей, на кухне никогда не пахло свежим кофием от Дементьева — там царил неистребимый цикорный дух.
На многое рассчитывать не приходилось. В доме перебывали два чиновника четырнадцатого класса, замыслившие, как оказалось, обзавестись женой вскладчину, опасно блестевший глазами и теребивший огромный кинжал золотушный юноша-гарибальдиец, седобородый тучный игумен, отбывший по искушению из монастыря. Сватался восточный волосатый человек, прослышавший в своих палестинах о порядочной девушке и приехавший купить ее для своего гарема. С ямою в голове и выломанным ребром в тряпице предлагал себя в женихи неизвестно на чьей стороне сражавшийся инвалид русско-турецкой баталии…
Любаша все громче смеялась в начале обеда и горше плакала по его завершении, она совершенно извозила несчастного Шуберта и уже пробовала махать гусарам большим белым платком, более похожим на знамя капитулирующей, поверженной армии. Тогда-то и возник он, человек с затертой, незапоминающейся внешностью, инженер Игорь Игоревич Стечкин.
Много старше нее и без видимых внешних достоинств, он неслышно появился в один из дней зимнего мясоеда, принес копченый медвежий окорок, ворох битой птицы, шампанское нижегородского изделия, конфет и печений. Любови Яковлевне преподнесены были астраханские мерлушки на мантилью и штука пунцового лионского бархату. Разговаривая с невестой, Стечкин починил большие настенные часы, считавшиеся безнадежно сломанными, выправил замок шифоньера и наладил тягу в камине, до того нещадно чадившем. Отвечая на не слишком затейливые вопросы гостя, Любовь Яковлевна никак не могла сосредоточиться на его лице. Странное дело — ее взгляд срывался, уходил в сторону, ему попросту не за что было уцепиться. Черты Игоря Игоревича были на удивление стертыми, заурядными, пологими. Весь его облик наводил глубокую тоску и уныние. Замучившись понять природу этого человека зрительно, Любовь Яковлевна попыталась составить мнение о нем с помощью обоняния. Придвинувшись невзначай совсем близко, она втянула носом шедший от Игоря Игоревича воздух и уловила несомненный запах тлена. Превозмогая себя, она дотронулась до его руки. Кожа Стечкина оказалась скрипяще-сухой, плоть — мертвенно холодной.