Не знал Яшка, что Харитон чудом не размозжил ему голову березовым стяжком, когда с морды одичавшего жеребчика срывались мотки кровавой пены.

Выехали из лесу на добрую дорогу, и Яшка, приглядевшись к хозяйскому сыну, понял, что тот не в себе.

— Коней пожалел? Конечно, свои. Вам дай волю, своих лошадей в конюшню запрете, а пахать станете на работниках.

— Не то мелешь, Яшка.

— Не то? Гляди-ко ты, не то. Не по-ученому, выходит, говорит Яшка. А Яшка по-другому не обучен. Яшка работник из работников и вилавиться не любит: у Яшки что на уме, то и на языке. Батя твой за копейку в церкви навалит. Я и ему сказывал так. А что не так-то, Харитон Федотыч? — Яшка, голодный и остервенелый, искал ссоры.

— Я тебя, Яшка, упреждаю: будешь при мне тиранить скотину, зашибу как мокрицу. На нас злобишься, а скотина виноватая.

Яшка так весь и дернулся, чтобы опоясать Харитошку витой плетью, да удержался на последней грани, но обнадежил:

— Ты от меня не уйдешь, кулацкий выродок! — и больше ни слова не сказал за всю дорогу. А потом стал приглядываться к Харитону и увидел в его длинных и тощих руках что-то действительно хваткое, опасное: и зашибет, стервец. Но бить коней Яков перестал.

Пока Харитон подходил да осматривал жеребчика, совсем заматеревшего, с широкой спиной, в открытое окно избы разглядывали самого Харитона. И вдруг забухали двери в избе, кто-то просыпал каблучную дробь по ступенькам, топот у ворот. Харитона схватили в объятья, стали обнимать, тискать, кто-то тыкался мокрой сивушной бородой прямо в губы.

Едва Харитон отбился от пьяных, оправился, поднял с земли свой мешок, упавший с плеча в сутолоке. Вокруг толклись Ванюшка Волк, Егор Сиротка, Аркашка Оглоблин, бабы, старухи. Только сторонки держался Рямок Титушко, в новой красной рубахе распояской, в холщовых портах и как всегда босой.

— Эко, эко, напали. Схлынь, говорю. Схлынь, окаянные, схлынь. — В воротах появился сам Федот Федотыч Кадушкин, мужик рослый, надломленный в пояснице, и потому особенно рукастый. У него густые, с прямым подрезом усы и крепкий раздвоенный подбородок. Глаза посажены мелко, круглы, востры. Ходит Кадушкин загребом, землю под шаг берет широко. Подошел к сыну степенно, оглядел и обнял тоже взагреб.

— Вот, мужики, — сказал наконец, отпустив сына, и, не найдя далее слов, осекся, счастливо обмяк. Бабы единодушно вздохнули, засморкались в свои запоны.

— Теперь что, мужики, — как-то разом окрепился Федот Федотыч, повеселел: — Кто волен, милости прошу, — и, наклонившись к Егору Сиротке, шепнул, чтобы тот непременно был с гармошкой.

— Живой рукой, который, — подхватился Егор и приплясом пошел по двору.

Вечером в доме Кадушкина был затеян пир. Из открытых окон валило горячей скоромщиной, квашеной капустой, табаком. Пшеничную водку облегчали клюквенным настоем. Ко второму столу подали свежую убоину — Федот Федотыч распорядился завалить кабана.

Егор резал на своей звонкой тальянке скудные плясовые наигрыши: то да по тому, то да по тому. Жена его, Ефросинья, с жирными подмышками и набрякшим сосредоточенным лицом, черпала густой навар из блюда — ложку себе да ложку мужу; также и мяса — кусок себе, кусок Егору, а Егор и жевал, и играл, и еще уловчался петь:

За спиной у них сутолочились ребятишки, отбивая друг у друга подачки и жадно сверкая белозубыми ртами. Их тонкие загорелые ручонки, с острыми ногтями, так и мелькали, схватываясь из-за куска.

Разведенная молодуха Валентина Строкова, в длинной юбке, с тугим и широким до самых грудей поясом, мелко топала по горнице, зазывно рдея и опустив ресницы. Иногда она мягко всплескивала ладошками и начинала дрожать то одним, то другим плечом, словно зазябла всем телом. Заступая ей дорогу и не слушая гармошку, ожесточенно бил в половицы сапожищами Аркашка Оглоблин. Мокрый, горячий, он ошалел глазами, совал в рот палец и, оттягивая щеку, так громко хлопал, будто хозяин распечатывал бутылки со старинным вином.

Сам Федот Федотыч сидел во главе стола, пил мало и сумрачно косился на зеркало, разглядывая свою шею, тонкую, черную и жилистую, как старые гужи на хомуте. Думая о своей изработанной шее, думал еще о том, что пировать на встрече Харитона не пришел председатель сельсовета Яков Умнов. «Осердился, холера. За прошлое осердился. Батрачил на меня вроде. А работник был некорыстный, я таких не больно жалую. И то сказать, Яша, — рассуждал сам про себя Кадушкин, — и то сказать, Яша, не председай ты у нас в селе — я бы и разговаривать с тобой не стал, а не то что звать в гости».

Но времена меняются. Поклонился Кадушкин своему батраку, а тот и ухом, видать, не повел. Может, ждет особого приглашения? «Сказать, что ль, Харитону, чтоб сбегал позвал еще, — вскинулся опять Федот Федотыч. — Черт с ним, не обопьет. А за работу евонную, коль доведет господь звать в наем, копейки лишней не положу. Попросишь — за так дам. Но за плохую работу, — извини, сударик».

Харитон сидел с Титушком на сундуке и держал в одной руке графин, в другой налитый стакашек. Титушко уверительно распластал на груди своей пятерню, крутил бородой, не брал угощения. Федот Федотыч подошел к ним, и Титушко взмолился:

— Неволит сынок твой, Федот Федотыч, а ведь я — тьфу, тьфу, — и Титушко перекрестился.

— И то не в коня овес, — согласился Федот Федотыч и, взяв стаканчик из рук сына, выпил, порожний спрятал в карман жилетки. — Пойдем-ка на волю — охолонем тако. — Обнял сына за плечи. Повел.

Но и во дворе людно. На дрожках сидели девки-недоросли и складно пели:

Ворота были бесхозяйно распахнуты: кому охота, тот и заходи. Чужие собаки принюхивались по зауголкам. Федот Федотыч турнул с крыльца ребятишек и хотел поговорить с Харитоном, но из дому вышла счастливо веселая и разгоряченная Валентина Строкова, которой хотелось шуметь, плясать, широко разметнув полные руки. Обмахиваясь платочком, она нарочно споткнулась на последней ступеньке, оперлась на руку Харитона и, запрокинув лицо, захохотала ему в глаза.

— Шла бы домой, — с неудовольствием сказал Федот Федотыч, но Валентина вроде и не слышала его вовсе. Воркующе смеялась.

— Что же вы, Харитон Федотыч, со мной-то не сплясали? А я бы с вами всю свою жизнь выплясала.

— Иди-ко, Валентина, иди, — уговаривал Федот Федотыч. — Эко народ какой, право, не дадут поговорить.

— Может, проводите, Харитон Федотыч? Чтой-то и впрямь домой исделалось охота. А дойду ли?

Федот Федотыч оттирал Валентину от Харитона уж совсем бесцеремонно, и она вдруг окрысилась, вытончила свои и без того тонкие красивые губы:

— Я ведь, Федот Федотыч, тоже из бедняков. Не забижал бы ты меня по нонешнему погодью.

Но Федот Кадушкин, всецело занятый желанием поговорить с сыном, не слушал Строкову, и это окончательно оскорбило женщину.

— Не забижал бы. Я ведь твоего сынка пожалеть собралась, как он теперь выгнанный со службы.

— Проваливай да ворота запри с той стороны, — отмахнулся было Федот Федотыч и вдруг понял сказанное Валентиной, остолбенел: — Это как, Харитон? Это она что несет, дура?

— Сказала что есть, батя.

— Да погоди, погоди… Пьян я, что ли? Пьян, должно. — Федот Федотыч выхватил из жилетки стаканчик и хрястнул его о мостки. Девчонки слетели с дрожек, порхнули со двора. Мальчишки весело заулюлюкали и подняли визг. А Валентина вышла за ворота и, раскинув руки, начала притоптывать тугими сапожками, выпевая мстительно:

— Ты что же сразу-то смолчал, сукин сын, — напустился на сына Федот Федотыч. — Сукин ты сын, голову снять хочешь. Я тогда пошто собрал всю эту голь да рвань? Харитошка, язвить-переязвить. — Федот Федотыч схватился за отвороты его пиджака и начал трясти его: — Кто же хозяин-то? За что они тебя? По какому такому это полному праву? Оглох? Рохля. Обошли тебя. Кругом обошли. Теперь нищенка какая-нибудь опутает. Женю. Истинный бог, завтра же сватов зашлю к Ржанову. Оглох ты, что ли?