Высокий брюнет с гладко зализанными волосами и вытянутым идиотским лицом хищно сорвал котлету с соседской вилки и тщательно обкусал по краям.
— Теперь руки вытирайте! — орал Мстиславский. — Руки об даму свою!
Брюнет робко коснулся соседкиной спины.
— Грудь ему навстречу подайте! — требовал режиссер. Соседка, дама лет сорока, по виду скорей английская бонна, чем аристократка, попыталась выпятить плоскую грудь и задрала при этом острый подбородок. Идиот робко провел пальцами по ее плюшевому жакету.
— Сильней! — неистовствовал Мстиславский; нагромождение согласных выражает скованность, стиснутость местом, невозможность впрыгнуть в кадр и показать лично
Старец-геральдик потягивал воду из стакана. Гимназистка долго смотрела на него, а потом вдруг принялась медленно наклонять свой бокал над его желтой матовой лысиной.
— Отлично, отлично! — одобрил режиссер.
Гимназистка истерически захохотала. Пергаментный поднял голову, догадался о маневре и с неожиданной силой обнял прелестницу. Его голова приходилась точно под круглый девичий подбородок. Гимназистка застыла, округлив глаза. Геральдик ее щупал. От этих старичков галантных времен никогда не знаешь, чего ждать.
Водопроводчик Смирнов молчаливо жрал, пользуясь моментом. «Моя цыпонька», — приговаривала Пестерева, суя в рот молодому кавалеру колбасные ломти. Он чавкал с видом пресыщенного младенца. Ирина внезапно захватила тонкими пальцами горсть икры и размазала по лицу Остромова. Он схватил ее руку и принялся облизывать пальцы. Молодежь по углам стола перекидывалась котлетами.
— Общайтесь! — орал Мстиславский, очень довольный. Публика оскотинивалась на глазах, не забывая, впрочем, и кушать.
— А знаете вы, милостивый государь, — сказал сановитый бородач тщедушному соседу, — что мы с вами говно?
— Вы, однако, не обобщайте! — воскликнул тщедушный и помахал вилкой перед носом бородатого.
— Хорошо, милостивый государь, — согласился бородатый. — Вы говно, а я клубника со сливками.
Тщедушный захватил горсть леденцов и швырнул соседу в лицо.
— Я дворянин! — взревел бородатый, схватил тщедушного за грудки так, что затрещал его жалкий пиджачишко, и поднял над собою, как щенка. Видимо, все это было у них хорошо отрепетировано.
Пол усеялся леденцами. Остромов соскребал икру со щек. Ирина, закинув голову, хохотала. Вырвавшаяся из стариковских объятий гимназистка канканировала на столе, визжа от страха и удовольствия. Нежный юноша заглядывал ей под юбку, она норовила попасть ему полой по глазам. Пестерева облизывала пальцы и делала соседу козу. Бородатый отпустил тщедушного, схватил горбушку и метнул в Мстиславского: свинство так свинство. Еда закончилась, но аристократию было не остановить. Массовка ликовала, резвясь в своей среде. Остромов почувствовал, что все можно, и поцеловал Ирину в покорные губы.
— Болван! — крикнула она восторженно.
— У Николая Григорьича Вахвахова, — торжественно вещал геральдик, — на именинах сынка не то еще было! Князенька Кипиани, тифлисский предводитель, из зоологического сада привел зебру и воль-ти-жи-ти-ровал…
— Довольно! — орал Мстиславский, но разгулявшееся дворянство не унималось. Гимназистка на столе плясала уже русскую, бородатый мелодически свистал, прочие хлопали в великодержавном экстазе. Остромов подхватил Ирину на руки и кружил, распугивая стариков. Наконец гимназистка спрыгнула на руки нежному юноше, который покачнулся, но устоял.
— Вуаля! — крикнула она.
— Снято! — восторженно заорал Мстиславский.
— Не снято, — флегматично заметил оператор.
— Что значит не снято? — в негодовании уставился на него Мстиславский.
— Свету мало, дубль нужен, — кратко объяснил монгольский странник.
— Ты же замерял!
— Солнце за тучку зашло, — пояснил оператор, указывая в окно.
— Где я тебе реквизит возьму, саботажник! — выказывая знакомство с новой лексикой, завыл режиссер. Остромов тихо улыбался: выгорело. Он знал, что тридцать человек не наедятся выставленной закуской, да и сам не возражал получить два обеда вместо одного.
— Купим, — пожал плечами оператор.
— Вычту! У всех вычту! — топал ногами Мстиславский. — У тебя лично вычту всю икру!
— Вычитай, — спокойно согласился оператор. — А только я брак гнать не стану.
— Черти, поганцы, — ругался Мстиславский. — Второй раз они так не сработают!
— Лучше сработаем! — крикнула гимназистка.
— Еще, еще дубль! — орала молодежь.
— Ле-ден-цов! — ревел бородатый.
Мстиславский побушевал еще с полчаса, но вынужден был раскошелиться. Реквизитора отослали за новой порцией икры, колбасы и прогорклых котлет. Оператор, пользуясь паузой, доснимал крупные планы орущих и кусающихся для последующего монтажа аттракционов. Во внутреннем дворе дризенского особняка блевал водопроводчик Смирнов, чей организм не принял аристократической закуски. Прочие, не занятые в досъемках, жадно перекуривали у входа, надеясь успокоить только растревоженный аппетит.
— И рыбки поесть не успел, — говорил степенный, похожий на попа старик, дымивший «Ледой».
— Ничего, — утешала его бонна. — Сейчас второй дубль…
Все с наслаждением оперировали новыми терминами, ощущая причастность к синематографу.
Ирина, жмурясь на солнце, курила в стороне. Остромов сидел у ее ног прямо на ступеньках особняка, рядом со смущенным львом, которому кто-то из молодежи уже сунул папиросу в зубы.
— Вы, вероятно, считаете меня Бог знает кем, — сказала она Остромову.
— Если бы я смел… если бы я мог кем-то считать вас, — проговорил он в той же страдальчески-тягучей манере. — Иногда мужчина собой не владеет, и после этого легко, конечно, назвать его чудовищем, но…
— Ах, оставьте, — сказала она кокетливо. — Ведь мы артисты.
— Вы — может быть, но я…
— Так знайте: актрисе и не такое случается делать на сцене.
Любопытно, подумал Остромов.
— Вы, может быть, только играли, но я… — сказал он мрачно.
— Ну, это уж меня не касается.
— Разумеется, — он поднял глаза и посмотрел на нее с горьким укором. — Вас, рожденных в седьмом эоне, не касается ничто. Вы проходите среди людей, как лунный луч по саду. И вам дела нет до тех, кого он коснется.
— Красиво говорите, — усмехнулась Ирина. — Это из Пшибышевского, кажется?
— Ваш Пшибышевский дурак, — сказал Остромов и встал.
— Ну что вы, не обижайтесь. Я не скрываю, что в какой-то миг сама была захвачена… — Она наклонила голову.
— Не играйте со мной, — протянул Остромов, — вы не знаете, чем это может для меня кончиться…
— Но я, может быть, именно хочу узнать!
— Ладно, — сказал он буднично и этим выиграл окончательно. — Пойдемте, котлеты привезли.
Второй дубль прошел не в пример тише, смиренней, и Мстиславскому пришлось куда громче орать на массовку, требуя, чтобы больше было свинства. Еда, хотя бы и столь разнородная, возымела действие: Остромов чувствовал, что несколько даже опьянел от нее. Кидаться котлетами больше не хотелось, белорыбицу наконец можно было распробовать, и когда Мстиславский вовсе уж озверевшим козлетоном завопил: «Жрите, черт бы вас драл!» — розовый юноша так мастерски залепил в него котлетой, что публика зааплодировала. Одна из ассистенток прыснула, и это до того взбесило режиссера, что он вбежал в кадр и принялся пихать котлеты юноше за шиворот: почему-то именно эта сцена, попавшая в окончательный монтаж, до сих пор производит сильное впечатление на зрителя, ради профессиональных нужд смотрящего «Месть трущоб» в фильмохранилище. Первый дубль — о предвидение Остромова! — оказался и в самом деле частично запорчен, и для потомства сохранился именно этот, до поры спокойный. Странные люди сонно жуют и без охоты дерутся, потом через кадр наискось летит котлета, маленький квадратный человечек вбегает ниоткуда и принимается дубасить студента, после чего все хохочут, обнимаются и принимаются петь. Увы, пленка не сохранила нам звуков песни, хотя странные люди, разомлевшие от еды, смеха и чувства подспудного родства, исполняли, приобнявшись, «Коробейников» — которым неожиданно для себя подпел и Мстиславский. Вот только от этого эпизода чем-то и веет, а остальное, воля ваша, смотреть неловко — словно человек с умом и зачатками таланта силой заставляет себя делать хуже, еще хуже, как можно топорней — в надежде, что хоть это попадет в резонанс с эпохой; но эпоха совершенно выразилась в единственном эпизоде, которого не выдумал бы никакой драмодел Саврасов. Итак, слева направо: Пестерева — крайняя, в шали, с ней еще увидимся; ее приобнимает широко известный в будущем хирург, тогда скромный юноша Цыганов. Другой юноша, нежный, что предлагал сморкаться в скатерти, — прославленный впоследствии переводчик с древних языков Мелетинский, благополучно переживший террор и блокаду, в сорок седьмом предусмотрительно бежавший в Алма-Ату и открывший там великий эпос «Базы-Корпеш»; согласно догадке Мелетинского, нацию делают две эпических поэмы — о войне и о странствии, — и одна без другой невозможна. Так он вычислил дополнительный том «Базы-Корпеш», считавшийся утраченным. На вопрос одного из своих студентов, где же русские «Илиада» и «Одиссея», он ответил, что, значит, русские не нация — каковой ответ в 1947 году стоил бы ему свободы, но, к счастью, на дворе уже был 1973, и через год академик стал недосягаем для земных властей. Бородатый и тщедушный, с репризой про клубнику со сливками, прославились совместными детскими книгами «Как летает самолет», «Чудо-вещество» и «Приключения в молекуле». Бородатого, чья философская проза чудом уцелела в блокаду и была опубликована издательством имени Чехова в 1965 году, через 27 лет после ареста и смерти автора, звали Тихоном Семагиным, а тщедушного, убитого в 1943 году, — Борисом Вяткиным. Красавица, похожая на развратную, а в этом кадре просто сонную гимназистку — изобретательница нескольких препаратов тетрациклиновой группы Емельянова, впоследствии жена советского беллетриста Белова (Столпнера). Высокий брюнет-идиот, впоследствии основатель советской уринотерапии, — Константин Батугин (1900, Петербург — 1935, Омск); бонна — Семенова, известная в конце тридцатых доносчица, погибшая в блокаду; пергаментный геральдик — Георгий Базанов (1855–1931), справа от него известный в Ленинграде двадцатых годов налетчик и убийца Краб, настоящая фамилия — Сухов, убит в 1928 году при задержании, на досуге любил посещать кинематограф и сниматься; старик в левом углу — Николай Аверьянов, космист-самоучка (1843–1929), завещавший все свои сочинения, внутренние органы и скелет науке в лице Ленинградского университета (сочинения научной ценности не представляли и были утилизированы, а печень долго еще показывали как пример удивительного здоровья — знал бы Аверьянов, что наибольшую ценность в его наследстве, включавшем двенадцать томов труда «Обоснование Вселенной», оказалась именно она). Остромов с Ириной Варвариной, актрисой (1895–1967) стоят в центре, переглядываясь; он несколько размыт силою собственной воли, ибо не любил оставлять где попало слишком четких отпечатков. Словом, полным-полна коробушка.