Кугельский про себя загадал: если и там не знают — значит, Одинокий соврал. Но там внезапно улыбнулась ему удача. Пропуска там вовсе не понадобилось — позвонили наверх, и вышел к нему молодой человек хуже трех прежних, маленький, с подозрительно острыми зубами и с эмблемой в виде черепа, а под ним вместо косточек два скрещенных указующих перста. И на рукаве у него был не треугольник, а квадрат.

Молодой человек посмотрел на Кугельского и его удостоверение особенно ласково, и Кугельский робко улыбнулся ему в ответ.

— Славный вы какой, — сказал молодой человек с квадратом. — Какой мяконький.

Кугельский продолжал робко улыбаться, как идиот или даже как два идиота. Один идиот испугался, хотя бояться пока было нечего, а другой по-прежнему заискивающе глядел в глаза молодому человеку и раздвигал непослушные губы, силясь изобразить непринужденное веселье.

— Это вам не к нам, — сказал молодой человек. — Это собственная безопасность. Надо вам проехать.

— Может быть, не надо? — спросил Кугельский, поняв вдруг, что Плахов был все-таки человек опытный и, может быть, не просто так воздержался от очерка.

— Почему же не надо? — ласково спросил молодой человек с квадратом. — Непременно надо. Собственная безопасность — это очень важно. Вы сами-то как думаете?

— Я думаю, что очень, — выцветшим от ужаса голосом сказал Кугельский.

— Ну так поезжайте, товарищ Кугельский, на улицу Детскую. Знаете, где это?

— Я найду, — едва слышно пролепетал Кугельский.

— Во-во. И там вас примут, я позвоню. Полную как есть информацию выдадут. А то сделали тут, действительно. Ленинград — а они франкмасоне. Правду я говорю?

— Конечно! — горячо прошептал Кугельский. — Я про это и хочу…

— А вы сами не того? — спросил вдруг молодой человек, улыбаясь еще ласковей. — Не франкмасонин?

— Что вы, — совсем теряя голос, прошелестел Кугельский. — Как это возможно…

— Да очень просто. Если хотите заявить, то пожалуйста. Скидка будет, — доверительно прошептал молодой человек, словно предлагал какой товар.

— Я ничего, нигде, — заверил Кугельский.

— Ну, тогда на Детскую, — посоветовал молодой человек. — Поезжайте, они ждать будут.

Кугельский понял, что отступать некуда, и отправился на Детскую, что на Васильевском острове. Там, в доме 7, располагался без всякой вывески отдел собственной безопасности. Мысля логически, Кугельский ожидал увидеть там молодого человека еще меньше ростом, повышенной ласковости, с большими зубами и двумя квадратами, а что за эмблема будет на петлицах — он боялся и думать; но спустился за ним вполне заурядный и не слишком молодой сотрудник в гражданском, в обычном сером костюме и лаковых ботинках. Весь он был удивительно нейтральных тонов и такой внешности, что мог принадлежать к любому сословию или цеху. Видно было, что собственная его безопасность на высоте.

— Проходите, — пригласил он любезно. Дом 7 был небольшой, трехэтажный, тоже очень безопасный. На втором этаже был чистенький кабинет, а в нем Кугельскому предложили стул.

— Про остромовцев написать хотите? — дружелюбно спросил гражданский. — Вы знали, может, его?

— Откуда же, — даже обиделся Кугельский. — Никогда не видел.

— А почему решили?

— Мне рассказали, так, один человек, — заторопился Кугельский. — Безобразие, мне показалось — очень интересно…

— Интересно, да, — кивнул гражданский. — Вы давайте покрасочней. Потому что детали удивительные. Проделана огромная работа по установлению и выявлению. Вы пишите, я вам в общих чертах расскажу.

Кугельский вытащил блокнот и всем видом изобразил деловитость.

— Ведь там, собственно, что было-то? — сказал гражданский. Он, видно, был из крестьян — простоватый, основательный, тугодумный с виду, но сметливый; это так про него думал Кугельский, который, впрочем, никогда толком не видел крестьян, а когда встречал их еще в Орле, то боялся. Он понимал, однако, что надо любить крестьян, и потому торопился вдумать в них как можно больше хорошего; привычка вдумывать хорошее в пугающее поначалу спасительна, а в перспективе губительна, но так ведь и все гадости на свете. И этот гражданский медленно говорил, долго думал, спрашивал, а потом ждал ответа на явно риторический вопрос, словно от того, что скажет Кугельский, зависело — раскрывать ему дальнейшее или обойдется.

— Ведь там как было-то? — повторил он. — Ведь они нормальные же люди были, с виду. Вроде вот вас.

Кугельский обиделся.

— Почему же? — спросил он робко. — По-моему, никакого сходства… ничего…

— Да нет, — раздумчиво (так это назвал про себя Кугельский) протянул бывший крестьянин. — Вот такие же, как вы. (Он не сказал «как мы с вами»). И вы могли бы, очень даже запросто. И вот вопрос: почему? Почему в нашем советском, так сказать, Ленинграде такая вещь и всякая мракобесия? Почему они не пошли, например, в клуб или пива попить? Это вот такие, как вы, недоработали, недописали что-то.

Кугельский совсем смешался.

— Но есть ведь такие, как вы, — сказал он любезно. — И вы пресекаете.

— Это-то да, — согласился крестьянин в гражданском. — Но мы-то не все можем пресечь, верно? Иногда совсем молодой человек, вроде вот как вы. И успевает уехать, прежде чем мы можем что-то сделать. Такой там был Галицкий. И уехал. Куда уехал?

— Я совсем его не знал, — забормотал Кугельский, — я видел его всего два раза, он порывался писать, ни малейшего таланта, ничего, и вот поэтому секта, понимаете, потому что когда человек хочет, а ему не дано — ему прямой путь в секту…

— Это-то да, — повторил крестьянин. — Но вот возьмем других. Чего им, спрашивается, не хватало, что им хотелось всей этой мистикуляции? В общем, записывайте. По алфАвиту, — сказал он, поковыряв в зубе твердым желтым ногтем. — Велембовский…

За статью Кугельский уселся глубокой ночью, дрожа, стараясь не расплескать настроения. Настроение было — любой ценой показать, что он не то, не из тех; что фирменное крестьянское «вроде вот вас» диктовалось понятным заблуждением, потому что для крестьянина все молодые городские были на одно лицо, как японцы для европейца. Надо было каждым словом отмежеваться, что он не вроде вот их. И никогда еще не работал он с таким демоническим вдохновением — вставочка скрипела, чернила брызгались, восток синел, глаза ломило, три стакана крепчайшего чая, этого верного спутника журналиста, перекочевали в Кугельского и частично вышли с мочой, и к шести часам утра все было готово.

«Кто бы мог хоть на минуту допустить, — исподволь подбирался Кугельский, — что у нас, в нашем советском Ленинграде, среди трамваев и динамо-машин, во время усиления смычки и всеобщей ликвидации неграмотности, вивисекции и педологии, — возможно появление тайного масонского общества, высмеянного еще гениальным пером Л. Н. Толстого?! (Ему особенно понравилось ввернуть про вивисекцию. Вивисекция была — Павлов, наука; науку особенно немыслимо было совместить со всем вот этим!). Но это так, читатель. Весь древний хлам заклинаний, магических чернильниц, волшебных зеркал, всемогущих перстней и алхимических рецептов в последний раз собрался, чтобы задурить голову свободному человечеству, а если получится, то и задушить его.

Надо вам сказать, — продолжал он доверительно, — что масонские ордена уже процветали в нашем городе, но это было в гнилые времена, когда в корчах издыхало кровавое самодержавие. Тогда в его гангренозной плоти (о, я! — подумалось ему) зашевелились гнойные черви масонства и прочих оккультных шарлатанов, и даже издавался порнографический журнальчик „Изида“. Масоны вообще тяготеют к порнографии, и я не могу даже описать всех тех гнустностей (Кугельский был непоправимо безграмотен, особенно мучался над „ст“, „тся“ и „нн“), которые творились в этих закрытых собраниях. Представить нельзя, чтобы одновременно в Ленинграде происходило комсомольское и масонское собрание! Но если на комсомольском собираются люди румяные и ясноглазые, то на масонских в основном присутствовали бледно-зеленые, трупно-гнилушечные (х-ха! — подумал он).