Трудно, товарищи, — писал Кугельский. — Трудно окунаться во все это зловоние. Я не стану описывать грязные извращения, которыми под видом масонских инициаций занимались все эти люди, которые, конечно, могли найти себе полового партнера только в этой безумной и преступной среде. (У самого Кугельского вот уже месяц была половая партнерша, псковская девушка Полли, в действительности Поля, широколицая, веснушчатая, он называл ее псковитянкой, у нее таких половых партнеров было пять штук, Кугельский из них самый необременительный, она отбирала все его деньги и отдавала дворянину Бабчевскому, тонкому, беленькому, болезненному, но с огромным; он нигде не работал и вообще ее презирал). Но поверьте, что самое изощренное воображение брезгливо отвернулось бы от тех гнусностей, которыми Остромов завлекал своих партнерш под видом посвящения в „масоны“.

Все бывшие, весь прогорклый смрад старого мира, все отребье человечины сходилось (зачеркнул) сползалось на свои радения и колдовало над костями и рухлядью. Состав ордена составляли всяческие „инженеры“, „учителя“, „нотариусы“, брандмайоры, гадательницы, юродивые, алкоголики, тунеядствующие домохозяйки, кантианцы, вычищенные и другие гнилые выскребки. Во главе всего этого зловонного сброда возвышалась фигура во всех отношениях патологическая — клептоман, порнограф и половой психопат Остромов, настоящая фамилия которого звучит гораздо скучней, а именно Кирпичников. Остромов втирался в доверие к большевикам, доказывая, что масонство не секта, а почти профсоюз — ха-ха! — мыслящих людей и борцов с церковью, и будто бы масонам по пути с большевиками. Примазываться к победителям — обычная тактика опарышей. Где были эти масоны, когда большевиков ссылали по ссылкам, травили в тюрьмах и давили в казематах?! Но сейчас они с большевиками, они несут им свою гниль, чтобы „помочь“ и „просветлить“! К счастью, железная рука ГПУ сразу начала следить за деятельностью этого „ордена“ и входить в малейшие его замыслы. И теперь, когда „орден“ полностью изобличен, мы можем рассмотреть портреты этих „людей“. Хотя это трудно, читатель, а главное — омерзительно».

Он прошелся по психопатке Савельевой, выродку Велембовскому, предательски втершемуся в препсостав военной академии, и по ублюдствующему графоману Дробинину, на пути которого печатные органы Ленинграда выставили надежный заслон, так вот он пошел самоутверждаться в масоны; но особенный разгон перо его взяло там, где зашла речь о Галицком. Он сам бы не взялся объяснить ту страсть, почти ненависть, с которой описывал этого юношу, встреченного два раза в жизни; но Галицкий был перед Кугельским особенно виноват. То ли он не оценил масштаба будущих благодеяний, то ли не заблагоговел сразу перед его талантом, то ли в Кугельском оскорбительно не нуждался, а верней всего, выглядел не по рангу независимо. Ему полагалось бы, как Кугельскому в начале карьеры, демонстрировать готовность, а он полагал — он вел себя, как будто за ним нечто стоит. Теперь понятно было, что за ним стояло. Кугельский думал — воспитание, боялся даже, что талант, а оно вот что. И с этим чем-то, оказавшимся вот чем, он сводил теперь счеты.

«Но самое странное, — сводил Кугельский, стало быть, счеты, — что среди этого чуланного хлама в секте патологического маньяка Остромова оказывались молодые, которым, как говорится, жить бы да работать. Таков несостоявшийся студент, „литератор“ Галицкий, которого безумные литературные амбиции завели в остромовскую секту и там оставили. Галицкий пытался протащить в нашу „Красную газету“ свои вздохи по белогвардейскому Крыму и был, естественно, „спущен с лестницы“. Наверное, есть вина нашего прекрасного комсомола в том, что он еще не „охватывает“ своей работой всю нашу, в том числе и несоюзную, молодежь. Но гораздо небезлюбопытственней было бы узнать, куда смотрит „начальство“ товарища Галицкого, работающего, между прочим, в Ленинградском управлении учета жилплощади и продолжающего там числиться, хотя показаниями своих „товарищей“ он полностью изобличен и принимал участие решительно во всех безобразиях, творившихся в „логове“ „учителя“ „веры“».

Ффу, сказал себе Кугельский и сладостно выдохнул.

Реакция начальства на статью его, однако, изумила. Редактор городских происшествий Пряхин, во-первых, резко сократил написанное, оставив почти один фактаж. Во-вторых, он посмотрел на Кугельского едко, придирчиво, катая во рту «Леду» и прикусывая ее, как Корабельников на известном снимке:

— Надо б понаглядней, товарищ Кугельский. А?

— Куда уже наглядней! — воскликнул Кугельский, обалдевая от такой наглой зависти.

— А как жа. А вот тут. Пишете — самое извращенное воображение отворачивается. А зачем же оно отворачивается? Вы дайте полную картину. «Я не буду описывать грязные извращения». Почему же не описать извращения? И наглядность, и читателю интерес.

— Я в этой грязи, — гордо сказал Кугельский, — копаться, знаете, не намерен.

— Не намерен, — повторил Пряхин. Он бы, конечно, этого стукача одной рукой удавил, — почему-то у Кугельского еще до похода в ГПУ была репутация стукача, ни на чем, конечно, не основанная: просто интеллигентный человек в полупролетарской среде, вы понимаете. — Вы не намерен. А вот так крестьянин скажет, что не намерен навозом удобрять, что ему, видите, грязно? Какой тогда будет умолот? Наше дело тоже с грязью повозиться, а не держать чистенькими вот эти ручки…

Он хотел, конечно, почитать про грязь. Все они хотели только грязи, а главной мысли не видели. Главная мысль была в том, что всякие, которые мнят о себе, считают себя выше и все такое, непременно окажутся ниже; всех конкурентов Кугельского непременно уберет железная рука…

— И потом, — сказал Пряхин. — Вот эти всякие красотульки, эти пляски… у вас тут, например,

железная рука следит. Как это она, интересуюсь, может следить? У ней, может, глазки где? А, товарищ Кугельский?

— Если вы покрываете бывший элемент, то так и скажите, — гордо заявил Кугельский.

— Да покрывать-то нет, его уж покрыли, — медленно ответил Пряхин, жуя папиросу. — А спросить мы спросим, это да. Потому что, сами видите, дело политическое. Об деле широкого объявления не было. Вы, так сказать, сами, своею инициативой, это хорошо. Но мы со своей стороны обязаны спросить, так? Прежде чем в номер, так?

Кугельский был страшно разочарован. У него от бессонной ночи болели глаза, он торопился, а публикация откладывалась на неопределенное время. И даже главный редактор Еремеев, который Кугельскому благоволил и отечески опекал, потому что Кугельского все недолюбливали и его тоже, — долго думал, ставить или нет. Там был опасный момент. Там говорилось, что Остромов этот сначала пошел к большевикам и предлагал свои услуги, и это значить что? Это значить, что на какое-то время эти услуги его были приняты, и он функционировал целых полгода. Оно, конечно, можеть, так было и надо, и Остромов этот забрасывался в виде, так сказать, наживки. Но тогда и не следуеть разоблачать, потому что, можеть, он еще нужен и будет еще забрасываться. Конечно, тема была такая в общем привлекательная, не лишенная, что ли, читательского интересу; но без согласования Еремеев не мог. При согласовании ему сказали, чтоб он выкинул к чертям про предложение услуг, поблагодарили за бдительность, а так, в общем, сказали, что можно; и под названием «Гнилая тень» обкорнанный вдвое фельетон вышел из печати первого марта.

Кугельский сиял и не мог скрыть сияния. Он лучился. Он за руку поздоровался с вахтером, был любезен с курьером. Еремеев, зайдя в их комнату, сказал ободрительно: «Ничего, ничего». Настроение, как всегда, несколько испортил Барцев, сказав с непонятной интонацией:

— Ну вот, Кугельский, теперь вам подарят часы.

— Какие часы? — опешил счастливый Кугельский.

— Какие-какие, именные. Обычно часы дарят, пистолет потом.

— А, — разулыбался Кугельский. — Так это я же не по заданию, Барцев. Что вы. Это я сам захотел, так сказать, взять под ноготь…

— Ну, если сами, — протянул Барцев. — Если сами, тогда сразу пистолет.