Традиционные для русского фольклора повторы, сравнения-параллелизмы.

Исконный счет до трех — в поэтике народной песни:

При всей своей новизне и ультрасовременности Булат Окуджава каноничен. Это милая сердцу русская народная каноничность. Каноны фольклора: тройной зачин, тройная строфика:

И повторы, привычные народному сердцу песенные повторы:

Современнейший Окуджава весь настоян на русском песенном фольклоре. В сочетании с доверительностью, открытостью — каждый слушатель твой друг — фольклорный настрой придал его песенной поэзии силу всепроникающей радиации, которая раскрепощала душу.

…Ненавистная слушателю, захватанная руками ремесленников-спекулянтов «гражданская» тематика, зазвучала вдруг в лирическом ключе, воистину гражданственно.

Так же, как органичен у Булата фольклор, столь же органичен у него и строй городского романса.

Это не прокричишь, не скажешь громко. В самой интонации уже заряд того настроения, которое передается слушателю, если он не глух сердцем.

Вспомним «Последний троллейбус». Это одна из самых лиричных и прозрачных по мысли, по лирическому заряду песня, которая не могла не затронуть и самого задубелого сердца. Ведь появилась она в годы переосмысления жизни. Нравственной ранимости. Всеобщей неустроенности и потерь, потерь духовных, нравственных, физических. И поэтому запела, забормотала вдруг Россия, от мала до велика — о милосердном троллейбусе, который кружит и кружит:

И это тоже традиция русской поэзии: «…милость к падшим призывал».

И вот, в полном единении с традицией народа:

А дальше — может быть, самая современная тема в эпоху девальвации слов и понятий, в годы лозунговых поносов и дубовой пропаганды, естественная, как дыхание:

Есть та же тема у Галича, которому не терпится «посбивать рупора и услышать прекрасность молчания…»

Ночной троллейбус Окуджавы закружил по стране. Не все пассажиры были единомышленниками; не у всех думы были облегчающими и благородными, но помолчать и подумать захотелось всем.

Даже тем, кто, по причине высокой должности, отвык думать: за них думали референты, и те не мешали кружиться и кружиться ночному троллейбусу по городам и весям: он был нужен воистину всем, всем, заблудившимся в ночи, а заблудились все.

Мне бы хотелось завершить разговор о Булате Окуджаве на песне, которая, может быть, уж не просит — заклинает людей порвать с внушенной им нетерпимостью, узостью, взаимоискоренением, по выражению Щедрина, умоляет их стать самими собой.

Называется она — Франсуа Вийон.

Умоляет людей поэт атомной эпохи. Конец света, о котором кликушествовали во все века, стал материально осязаем. Поэт умоляет одуматься, пока земля еще вертится и это ей странно самой… Пока еще ярок свет — разглядеть друг друга.

Это, пожалуй, единственный у Окуджавы прямой разговор о жизни и смерти, о Боге и человечности.

Анализ этой песни-молитвы мог бы стать темой целой работы. Это и попытка запечатлеть жизнь, и ирония. И прозаизм, словно из канцелярской справки, да где? В разговоре с Богом. «Я верую… как верит солдат убитый, что он проживает в раю». И это «проживает» сильнее тут, чем, допустим, «живет».

Мольба, последняя, на пороге отчаяния:

И последнее. Его зовут Булат Окуджава. «Грузин московского разлива», — шутливо говорит он о себе. Молодость он прожил в Грузии, пока не был арестован и расстрелян его отец… Но дай Бог любому современному поэту, рязанского или калужского корня, так чувствовать русский язык, родной язык Булата Окуджавы.

Я, тогда еще советский писатель, был вместе с ним на его концерте в Париже в 1967 году, на славянском факультете. В зале находились представители всех русских эмиграций. Я отыскал среди слушателей лицо тонкое, интеллигентное, чуть надменное; лицо человека второго или даже третьего поколения «дворянской» эмиграции. Он, этот русский парижанин, скучающе оглядывался. Шансонов он в Париже наслушался. А тут еще какой-то. Да еще фамилия нерусская. Булат Окуджава.

Но вот Булат запел всем известную шуточную песню о короле, который собрался на войну, королева ему старую мантию зашила и положила в тряпочку соль.

Парижанин вздрогнул, потянулся вперед, к Окуджаве, словно впервые заметил его присутствие, затем, обернувшись к жене, воскликнул, нет, не воскликнул, простонал: «…И в тряпочку соль…»

Это исконно русское мог знать только исконно русский. Выразить — только исконно русский. И потом этот русский парижанин аплодировал, как школьник, подняв руки над головой.

Измученная, измолчавшаяся Россия начала говорить, чувствовать, думать словами, мыслями Булата Окуджавы, подготовившего приход новой, жгущей, оголенно-социальной поэзии Александра Галича. Поэтическая стихия Окуджавы отнюдь не была вытеснена приходом новых талантов. Она пошла рядом, обогащенная и обогащающая…

…Галич всколыхнул Россию. Высокая поэзия заговорила вдруг о том, о чем вся Россия думала.

Не случайно этот «Старательский вальсок» открывает ныне книгу А. Галича «Поколение обреченных», вышедшую на Западе.

Галич рассказал о главной, роковой беде России: о безмолвствующем народе.

Народ безмолвствует, отученный всеми режимами от государственного мышления, запуганный, спаиваемый, голодный. «В этом наша сила, — говорил мне крупный московский чиновник. — Десятки, трешки, рубля до получки не хватает… Тут уж не до политики…»

Галич ударил «народную власть» по самому уязвимому месту. Однако он далеко не сразу поднялся до этих высот набатной лирики. Да и можно ли назвать это лирикой? Лирик — Окуджава. Но — Галич?

…Как это ни покажется теперь удивительным, но существовал в послевоенной России и вполне благополучный, разрешенный властями Галич, киносценарист, автор фильмов «На семи ветрах» и «Верные друзья», годами не сходивших с экранов. А также Галич-драматург, чьи пьесы шли в театрах много лет. Среди них наиболее известна «Вас вызывает Таймыр», в соавторстве с К. Исаевым (1948 г.). Так сложилось, что в годы разгрома литературы, в 48–53 гг., он был на редкость благополучным.