Прочитав такое в Москве 70-го года, надо отрешиться от земной суеты и быть готовым к смерти…
Но что делать всем остальным? Что делать? Неужели все было напрасным? И смерть в лагере молодого поэта Галанскова, и муки генерала Григоренко, годами скрученного смирительной рубахой, и жертвы, все новые жертвы, идущие с поднятой головой на свою Голгофу…
Что думает об этом Галич, получивший, к тому времени, уже три инфаркта, полуживой, замученный Галич?
Он создает песню-пророчество «Летят утки».
В книге стихотворение это кончается так: «И если долетит хоть один, значит, стоило, значит, надо было лететь».
Песня, исполнявшаяся самим автором, трагичнее. Надо было лететь, даже если никто не долетит. Эта убежденность придает силу его гневу и сарказму, когда он говорит о продавшейся интеллигенции. В стихотворении «Памяти Пастернака» Галич не мог простить и не простил негодяев, добивавших поэта: «Мы не забудем этот смех И эту скуку! Мы поименно вспомним всех, Кто поднял руку!»
Особого и капитального исследования заслуживает речевая стихия, вспоившая Галича: язык Галича — это язык сегодняшней России… И, вместе с тем, воздействие на песенную поэзию Галича фольклорной традиции, допустим, русского двухголосья — в «Фантазии на русские темы». Могучего влияния Александра Блока, — и лексического, и тематического. Я назвал бы его перекличкой веков. («Песня о прекрасной даме», «Запой под новый год», эпиграфы из Блока и пр.).
Александр Галич, бесспорно, испытал на себе и влияние Булгакова.
Нарастает, обретает свойственную Галичу сюжетную завершенность булгаковская двуплановость повествования. «Мастер и Маргарита» оказал воистину неотразимое воздействие на Галича, у которого и всегда-то были переплетены сатирическое и эпическое начала. Это проявилось и в 6-й главе поэмы о Сталине — «Аве, Мария» и не менее выразительно — в стихотворении-песне «По образу и подобию», где Бах разговаривает с Богом. Где художник Галич, измученный мастер Галич, обращается к Богу устами другого великого мастера…
Блок и Булгаков, народная песня и пародированный «жестокий романс» городского мещанства, лагерный сленг и язык улицы переплавились в поэтическом тигле Галича в произведения, которые будут изучаться и нашими детьми, и детьми наших детей.
Это можно предположить. Бесспорно одно: десять лет страна пела песни Окуджавы и Галича, думала их мыслями, прозревая и повторяя вслед за ними: «Разберемся на старости лет — за какой мы погибли цвет…»
Время Солженицына помогло поэтам окрепнуть настолько, что они сумели взвалить на свои плечи проблематику большой прозы, отброшенной от печатных станков.
Однако я вряд ли был бы вправе говорить о магнитофонной революции, если бы она была ограничена творчеством лишь двух поэтов. Пусть ярко талантливых, самобытных, отразивших, как Галич, едва ль не всю «Человеческую комедию» (в сравнении профессора Е. Эткинда нет преувеличения), но только двух.
Пожалуй, еще глубже проник в народную толщу поэт-песенник Владимир Высоцкий.
Высоцкому приписывается бездна песен, вовсе ему и не принадлежащих, — это ли не свидетельство огромной популярности! Впрочем, подобное происходит не только в России и не только с песнями малоизвестными. В долгоиграющей пластинке В. Высоцкого, выпущенной не так давно в Америке, последней песней В. Высоцкого звучат… «Облака» Галича. В исполнении Галича же…
Для тех, для кого Галич порой сложен, философичен, мудрен, как говорится, а Окуджава излишне утончен, а таких немало, Владимир Высоцкий с его сотнями иронично-спортивных, блатных песен, песен-сказок, песен-порывов, — отдушина и горькая отрада. Спел, как рубашку рванул на груди.
Не случайно братья Стругацкие своему герою — поэту Баневу приписали именно эти слова Высоцкого: без магнитофонных записей Высоцкого, без его хриплого баритона не обходится ныне, пожалуй, почти ни одно застолье в рабочем бараке где-либо на Енисее или в Мурманске.
Но не следует думать, что актер Театра на Таганке Владимир Высоцкий — это «Галич для бедных», хотя основной его песенный поток долго уступал творчеству и Галича, и Окуджавы и в лиризме, и в сатирической остроте.
Вскоре пришли и такие песни, как «Москва — Одесса» («…я лечу туда, куда не принимают…») или «Товарищи ученые!»
«Товарищи ученые!» — не только издевка над бестолковщиной. Не просто сатира нравов. Воссоздан вживе и образ «руководящей» России. Психологический портрет власти на местах, которая, как и центральная, позволяет себе вещать о том, о чем и понятия не имеет; это уж прежде всего!
Представитель власти, конечно, — опытный демагог, в речи его звучат и посулы приравнять ученых к героям колхозных полей:
И укор со скрытой угрозой тем, кто забыл о главной партийной заботе, корни извлекая «по десять раз на дню»:
И — откровенная лесть:
. — лесть, которая, в его подсознании, соседствует со словечком иного звучания — кагал…
И вдруг из добродушного увещевателя выглядывает погоняла, крутой надсмотрщик:
Отдал приказ и заколебался, а ну как эйнштейны драгоценные пошлют его ко всем чертям! Отговорятся тем-этим. Знаем мы их!
И уж он лепит, что в голову придет. Подобно Никите Хрущеву, который обещал к семидесятому году догнать Америку по молоку и мясу и всех переселить в коммунизм уже в этом поколении:
Немудрящая вроде бы песенка, а как точно схвачен образ «народной власти», которая готова и эйнштейнов в телеги запрягать, лишь бы ей по шапке не дали.
Владимир Высоцкий в своих последних песнях стал перекликаться с Галичем и в обличении тех, кто, по Галичу, «умывает руки».
И не только с Галичем перекликается Высоцкий. Эта тема возникает, вспомним, и в стихах Ю. Даниэля о либералах, и в записках Эдуарда Кузнецова, на которых еще задержимся.