В пределах села дорога уже освободилась от снега, возок скользил медленно, поэтому его со всех сторон окружили дети с выпеченными из муки птахами в руках. Звонкими голосами они призывали жаворонков поскорее прилетать в их края:

Слушая незатейливую детскую песенку, Макарий думал о приближающейся весне, о раздающихся на быстрине полыньях, об оседающих на тёплом ветру сугробах, о птицах, пробирающихся на Русь. Грачи уж вон пожаловали на старые гнездовья, весело орут на придорожных берёзах, важно расхаживают по намокнувшей дороге. Ныне — вторая встреча весны[61], обычай древний, языческий, но Макарию приятны звонкие детские голоса, — приближающаяся весна мила всем. Сорок мучеников, поминаемых в этот день, торят путь-дорогу сорока утренним морозам, из которых каждый всё легче да мягче другого. Если все сорок утренников пройдут подряд- быть лету ведренному, для уборки всего полевого сподручному.

Мысли Макария неожиданно потекли по иному руслу: скоро ли кончится на Руси подобная лютой зиме боярская смута? Наступит ли спокойствие в Русском государстве? Сможет ли он одолеть строптивых бояр? Впервые за всю дорогу его охватили сомнения в своих силах, в правильности избранного пути. Что ждёт его в Москве? Не уготована ли ему участь Иоасафа?

На мгновение стало холодно, неуютно, захотелось приказать вознице повернуть назад, в Новгород, но в это время возок новгородского владыки выбрался на Тверскую улицу Москвы, сплошь заполненную народом. Сначала Макарий подумал, что люди московские вышли окликать весну, и нахмурился: живучи на Руси языческие обычаи! Оказалось, москвичи устремились встречать новгородского архиепископа. Такой встречи он не ожидал.

На подворье Софийского дома[62] Макарий увидел Василия Михайловича Тучкова, который радостно улыбался ему. При виде князя владыка почувствовал себя увереннее, спокойнее, сомнения оставили его.

«Вот кто полностью понимает мои устремления, кто станет моим другом и соратником в борьбе со строптивым московским боярством! Кто ещё поддержит меня? Шуйские пока терпимо относятся ко мне. Помнится, Андрей Шуйский, посаженный в темницу за участие в заговоре Юрия Дмитровского, обращался ко мне с челобитной, в которой просил печаловаться за него великому князю Ивану Васильевичу и его матери, государыне великой княгине Елене о снятии с него опалы и даче на поруки. Правда, я ничем не помог тогда ему, жестокосердная правительница отринула моё печалование… Надежда на государя слабая — мал он, да и запуган боярами, потому сам нуждается в поддержке, однако помогать ему надобно незаметно, через верных людей, иначе навлечёшь на себя гнев строптивых бояр, которые ревностно наблюдают за всеми, кто пытается заручаться милостью великого князя».

Василий Михайлович подошёл к Макарию, чтобы принять благословение.

— Сердечно рад видеть тебя, святой отец, в здравии на Москве. Все москвичи бесконечно счастливы твоим приездом.

— Ни к чему мне такая честь, по нынешним временам чем меньше чести, тем лучше.

— Народ московский всегда уважительно относился к тебе, святой отец, уверен, что только тебя церковный собор изберёт митрополитом.

— На всё воля Божья.

Рядом с Василием Тучковым Макарий увидел иерея Сильвестра, памятного ему по Новгороду. Среди священнослужителей немало было толков о его проповедях и образе жизни. Все признавали, что Сильвестр — муж строгий нравом и мудрый в советах. Но к чему давать свободу рабам? Кто станет работать на господина, если все слуги, обучившись грамоте, займутся торговлей, писанием икон и книг? Нестяжательство, возникшее в лоне церкви ещё в прошлом веке, кануло в Лету вместе со своими поборниками — Нилом Сорским и Вассианом Патрикеевым. Сильвестр же пытается внедрить нестяжательство в мирскую жизнь. Но уж коли в церкви оно потерпело крах, то как же ему в миру закрепиться? К тому же поговаривают, будто Сильвестр способен к чародейству. И хотя Макарий не очень-то верил этому, он всё же относился к священнику настароженно.

— Возликовал я сердцем, узнав от Василия Михайловича весть о твоём приезде, владыко, — сладкозвучно произнёс Сильвестр, целуя руку Макария. — Глубоко верю, что книжная премудрость воссияет в Москве так же ярко, как и в Новгороде Великом после твоего утверждения на митрополии. Все православные христиане с большим нетерпением ждут появления на свет Божий Великих Четьи-Миней.

— Доводилось слышать мне, что и ты к книжному делу намерен руку приложить.

— Мой труд скромен, святой отец, хочу я написать книгу, рекомую «Домострой», в которой поучаю, и наставляю, и вразумляю сына своего имярек, и его жену, и их чад, и домочадцев быть во всяком христианском законе и в чистой совести и правде, с верою творящих волю Божию и хранящих заповеди его, себя утверждающих в страхе Божьем и в праведном житии. Муж должен наставлять жену, а также домочадцев своих не насилием, не ранами, не тяжкою работою, а мудрым словом, чтобы дети во все времена были сыты и одеты, в тепле и во всяком порядке. Хочу, чтобы русские люди жили в своих домах в любви и согласии, с верой в Бога, трудились не покладая рук, созидая своё богатство.

— Нелёгок твой труд, но важен, верю, что с помощью Господа Бога ты одолеешь его.

Через седмицу после приезда в Москву, 16 марта 1542 года, в четверг, Макарий был провозглашён митрополитом всея Руси.

В палате Ивана Васильевича Шуйского собрались Андрей Михайлович Шуйский, казначей Фома Головин да молодой воевода Иван Большой Шереметев. В последние дни хозяин дома постоянно чувствовал недомогание, поэтому в беседе почти не участвовал.

— Ну как вам новый митрополит поглянулся? — Фома Головин затаил в усах язвительную усмешку.

Ему ответил Андрей Шуйский:

— Не нравится мне Макарий — мягко стелет, да жёстко спать. Иоасафа мы низложили за то, что великий князь держал его вместе с Иваном Бельским в первосоветниках. Нынешний митрополит не часто бывает у государя, занят как будто церковными делами, а влияние его на великого князя чувствуется во всём. Иногда мне кажется, будто не мы, Шуйские, одолели Иоасафа с Иваном Бельским, а кто-то ещё, а кто именно — неведомо.

Воевода Иван Шереметев попытался успокоить боярина:

— Напрасно, Андрей Михайлович, тревожишься, пристально следим мы за всеми, кто стремится приблизиться к юному государю.

Фома Головин весело рассмеялся, вспомнив, как он, ухватив Иоасафа за мантию, повалил его на землю.

— Чего их, митрополитов, бояться? Такие же смертные, как и мы. Ежели Макарий станет нам поперёк дороги, я первый стащу с него мантию, и предстанет он перед нами в чём мать родила.

Андрей Михайлович громко захохотал, услышав грубую шутку казначея. Внешностью и повадками он походил на покойного двоюродного брата Василия Васильевича Шуйского: низкоросл и широк в плечах, короткопалые руки, вместительное чрево.

— Ты вот, Иван Большой, говорил только что, будто великий князь никого в приближении не держит. А я с тем не согласен, — короткопалая рука Андрея Михайловича распростёрлась по столу, — давно замечаю, что брат Михаила Семёновича Воронцова Фёдор своими сладкими речами прельщает государя. Род Воронцовых велик и влиятелен, от них всего ожидать можно. Слышал я, будто покойный Михаил Львович Глинский, желая захватить власть в государстве, сносился с Михаилом Семёновичем и обещал ему вместе с ним держать Русскую землю.