— Все, брат, приехали, — проводник тряс Олега за плечи.

— Сколько время? — Святой растирал руками занемевшую от неудобного лежания шею.

— Почти десять, немного опаздываем — белобрысый взял совок, веник и вышел из купе.

В тамбуре Олег отворил дверь вагона и, высунувшись на улицу, зажмурился от яркого солнца, которое мешало ему смотреть на приближающийся город. Не дождавшись полной остановки поезда, он спрыгнул с подножки на мокрый асфальт железнодорожной платформы. Желтеющие тополя, шумная, пестро одетая толпа людей, спешащая через привокзальную площадь и не обращавшая на Олега внимания, вполне устраивала его. Привалившись спиной к бетонной урне и опустив кудлатую, давно не мытую голову на колени, мычал о чем-то своем ранний бич. Трусившая мимо собачонка остановилась возле него, приветливо помахивая обрубком хвоста, она подняла заднюю лапу, и пустила струю мочи на мятый пиджак бича. Сделав пару больших шагов, Святой пнул наглого кобелька под зад. Тот, с перепугу истошно вереща, как будто его убивают, прижал уши и, брызжа во все стороны ссаньем, стрелой помчался вдоль состава.

— Эй, чучело, вставай.

— Че привязался? — поднял глаза бич, и его серое от сажи лицо покраснело.

— Привет, Боряня, — присел на корточки Олег — краснеешь, значит, еще не все потеряно. Ты же в зоне на человека походил, помнишь? Всегда чистый и опрятный по лагерю шарахался, а на воле на тебя пес вокзальный прудит. Если срок поймаешь, как за колючку пойдешь, ты же опустился уже ниже городской канализации, приличные каторжане за одним столом с тобой жрать не будут.

— Все, Святой, гадом буду, завтра в бюро по трудоустройству шагну, пахать начну, хватит. Дай трешку опохмелиться?

— На — Олег сунул в карман зеленого френча пятерку — работать такого возьмут, по-моему, только пугалом на колхозные поля. Я и не уговариваю тебя вкалывать. Воруй, главное в свинтуса не превращайся.

В тени кирпичной пятиэтажки, расставив на широкой крашеной скамейке шахматы и сделав умные лица, играли двое пацанов.

— Слабовато ты сегодня плетешь интриги.

— Да неохота, — перевернул на доске фигуры Эдька и, встав на спинку лавки, сунул голову в открытое окно кухни.

— Мама, — крикнул он — Олега точно сегодня приедет?

Пожилая женщина с большим шрамом на лице, который подарила ей автомобильная авария, выпрямилась от духовки газовой печки, куда садила пышный пирог и, не отвечая, прищурив близорукие глаза, смотрела через голову сына. С ресниц сорвалась на передник одна слеза, другая.

— Мама, ты что? — испуганно обернулся Эдик и, истошно заорав, переворачивая и скамью и шахматы, помчался навстречу старшему брату, который с интересом рассматривал белые коробки домов, которых на этом пустыре и в помине не было, когда он садился в тюрьму.

— Полегче ты, вурдалак, с ног собьешь, — радовался встрече Святой, — сколько тебе лет-то?

— Четырнадцать недавно исполнилось.

— Ростом-то почти с меня стал, ну-ка давай смеримся. В рот меня мама целовала, — удивился Олег, когда Эдькина макушка уперлась ему в нос, — вот орясина, сколько в тебе сантиметров?

— Сто семьдесят.

— Значит, во мне где-то сто семьдесят восемь. Перерастешь братана скоро, а, басурман? На вокзал почему не прибег?

— Отец не пустил, маленький, говорит, еще.

— Это ты-то маленький? А может, он и прав.… Для родителей мы до пенсии детьми будем. Ну, пошли, где мать?

— Торт тебе печет, а батя за пивом к магазину ушел, там свежим, сказал, каждый день торгуют.

Братья в обнимку вошли в подъезд.

— А что это за парнишка на меня сейчас таращится?

— Это соседский, тоже тебя с утра караулил, зэков только в кино видел.

— Понятненько, — толкнул незапертую дверь Святой.

— Мамка, ты где, родная?

С банным полотенцем в руках из спальни показалась мать. Глаза плакали, а морщинки на лице светились.

— Ох, горе ты наше, — обняла она старшего сына — не исчезай больше.

— Да все, наверное, — успокаивал Олег вздрагивающие под байковым халатом плечи.

— Пахнет от тебя вкусно.

— Ой, пирог сгорит. — Мать сунула Святому полотенце, — ванна горячая, — продолжала она уже с кухни, — марш мыться, а ты Эдька не мешай брату, шуруй, давай на улицу.

Олег налил в ванну шампунь и, чувствуя, как приятно подрагивает шкура, залез в горячую воду.

Заглянувший братишка, опасливо шевеля ушами, шепотом спросил:

— Хорошо?

— Ништяк, — довольным голосом ответил Святой.

— Ништяк — это как?

— Вот так, — Олег плеснул в него пеной — нет в тюрьме ванной, усек?

— А как же там моются?

— Простая баня, Эдька, тазики.

— А ты слова блатные знаешь?

— Конечно.

— А какие?

— Всякие.

— А как по блатному будут часы?

— Котлы.

— А золото?

— Рыжье.

— Значит, золотые часы по блатному будет рыжие котлы.

— Ну, вот видишь, — засмеялся Святой, — ты уже почти блатной.

После ванны, в одних трусах, Олег с отцом пили пиво, а Эдька рассматривал тело старшего брата, сплошь покрытое татуировками. Листали фотографии семейного альбома, шутили, вспоминая детство. Эдик читал вслух письма, которые Олег писал домой несколько лет назад из колонии. Потом пел под гитару песни, которые сам сочинял и которыми очень гордился. Ближе к вечеру мать накрыла на стол и уже вчетвером, широко распахнув в зале окна и, потушив свет, при желтых язычках пламени двух тоненьких свечей, продолжали строить планы на будущее. Отец предлагал Олегу прямо завтра устроиться на работу. Мать шептала: — Не слушай его, тебе нужно отдохнуть, кожа да кости.

Чтобы никого не обидеть, Святой обоим согласно кивал головой. Потом, часа в два ночи, когда в квартире уже все спали, он потихоньку встал с кровати и, поскрипывая половицами, подошел к окну.

— Что не спишь? — Эдик оторвал от подушки голову.

— Хочешь, покажу тебе свою подружку?

— Давай, — Эдька уже стоял возле брата и заглядывал на безлюдную улицу.

— Не туда пялишься, — усмехнулся Олег, — в небе она, Эдька, вон, где устроилась. Видишь?

— Большая Медведица, что ли? — спросил Эдька.

— Она — Святой смотрел вверх — звезды в отличие от людей не стареют.

— Ты это к чему? — зевнул Эдька, залезая под одеяло.

— Пока я по зонам нары протирал, отец и мать на десять лет старше стали, а я только сегодня это заметил. Куда уходит время, не знаешь?

Сладко посапывая, брат не отвечал.

Последующие дни летели уже незаметней. Святой навещал своих старых знакомых. К нему приходили целыми компаниями, в его комнате всегда царило оживление. Тянули под гитару жуликоватые песни, иногда выпивали, иногда вспоминали лагерную жизнь. Ностальгия по наручникам, решеткам и колючей проволоке еще долго держала Олега в своих объятиях. Свобода, которую он так долго ждал, пришла, и теперь с ней надо было что-то делать. Прошло больше месяца со дня освобождения. «Все, завтра шлепаю работу искать, пора, Святой, тебе самому на хлеб с маслом зарабатывать».

Утром на троллейбусной остановке он ежился от холодного ветра, катающего в ногах сухие листья тополей, и прикидывал, куда бы бросить свои кости. На руках был только паспорт. Противно визгнув тормозами, почти рядом остановилось такси. Шофер, пригнувшись к лобовому стеклу, махнул Олегу рукой.

— Привет, Волчок, сто лет тебя не видел.

— Падай шустрее, надо отъехать, сзади автобус идет. Ну, давай, рассказывай, где пропадал?

— Откинулся недавно, видишь — еще не оброс, — Святой взъерошил густые, почти черные волосы.

— Вот сегодня первый раз в город вылез, ищу, где бы побатрачить, но трудовой нет, а без нее, сам понимаешь, даже в кочегарку не возьмут.

— На шофера пойдешь учиться?

— Мечта моего тяжелого детства, если «коны» есть, подмогни?

— На заправку забежим, — закурил Волчок, — конягу эту железную напоим и в первое автохозяйство дунем. У меня там главный инженер знакомый, мужик с понятием. Он тебя и без трудовой примет. Курсы закончишь, год на грузовике отпашешь, и я тебя к нам перетяну. Кое-какие завязки у меня и таксопарке есть.