— Это твои проблемы.

— Мои, говоришь, — Григорич на мгновение закрыл глаза, вспоминая, сколько горит запал «РГэшки», — Игорь, как только он, — кивнул на Леху Ушатов, — разожмет кисть, то взрыв произойдет через четыре секунды, этого нам должно хватить, чтобы выбраться из салона.

— Не успеешь, — побледнел Ветерок, — только дернитесь, сразу брошу гранату вам под ноги и вцеплюсь в кого — нибудь из вас. Гони шабер!

— Нет, Алексей, не отдам.

— Ключ от наручников у кого?

— Опера ему не ответили, но переглянулись, и Веселов достал из правого кармана Ушатовской ветровки ключик.

— Давай руки, отстегну.

— Ветерок не клюнул.

— Швыряй и сиди, не суетись, — ковыряться в наручниках, не выронить гранату и при этом следить за ГБэшниками — задача непростая и поэтому, чтобы освободиться от «браслетов», ему понадобилось минут пять, не меньше.

— Теперь заводи двигатель.

Григорич выполнил его требование.

— Веселов, шуруй на улицу.

Игорь посмотрел на Ушатова.

— Выполняй, — кивнул тот.

Леха прикидывал, что делать дальше и, наконец, вылез из машины.

— Ушатов, выходи.

На воздухе Григорич почувствовал себя вольготнее.

— Алексей, вставляй в гранату чеку — и все замнем.

— Отваливайте от тачки, шустрее.

Опера попятились от Ветерка, но спины не светили, отшагав метров десять. Ушатов сунул руку за пистолетом, и в тот же миг Леха бросил в них «РГэшку».

— Игорь, ложись! — но сам он этого не сделал, широко расставил ноги и стал ловить на планку шабера падающего за баранку преступника.

В этот раз Веселов не послушался начальника, гранату он не поймал, не получилось, а просто отбил ее растопыренными пальцами в сторону кювета, но сектор обстрела Ушатову перегородил и пока тот путем прицелился, легковушка удалилась метров на сорок — выстрел, пятьдесят — выстрел. Ветерка рвануло за бок, потемнело в глазах, ухнула сзади граната. Шестьдесят — выстрел и Леха ткнулся стриженой головой в рулевую колонку…

Дежурный помощник начальника колонии достал из сейфа справку освобождения и, соблюдая последние формальности, хотя и хорошо знал стоявшего перед ним заключенного, спросил: — Фамилия, имя, отчество?

— Иконников Олег Борисович.

— Год рождения?

— Тысяча девятьсот пятьдесят восьмой.

— Статья, срок?

— Восемьдесят девятая, часть третья, десять лет.

— Конец срока?

— Двадцатого сентября восемьдесят второго года.

— Магазин нахлобучил?

Кивком под нулевку стриженой головы, Святой подтвердил догадку офицера.

— Многовато тебе вмонтировали.

— Под самую сурепицу, — улыбаясь, согласился Олег.

Выйдя из — за стола, дежурный протянул Олегу синий листок справки:

— Смотри, не потеряй, а то паспорт не получишь, — он обнял Святого одной рукой за плечи, — пошли, воришка, выведу тебя на волюшку.

За спиной лязгнула решетка.

— Иди, да не оглядывайся, плохая примета, — сказал сзади солдат охраны колонии.

Олег не верил в приметы, да и оглянуться на клочок земли, огороженный с четырех сторон забором и колючей проволокой, он просто не мог. Здесь прошла его юность. Та, оставшаяся по ту сторону колючей стены жизнь, со своими порядками и устоями была ему до тошноты противная и надоевшая, но привычная. И этот квадрат, ярко освещенный часто увешанными лампами по периметру забора, не отпускал Святого, мысленно он был с приятелями, запустившими по кругу кружку с чифиром, отмечая его освобождение. Где — то в ночи гукнул тепловоз. Никем не видимый Олег, прощаясь, помахал лагерю рукой и пошел в сторону вокзала. Несмотря на теплую Забайкальскую осень, ночи уже были прохладные и, добравшись до станции, Святой основательно продрог. Подойдя к железнодорожной кассе, сунул в небольшое окошко сонной женщине десятку.

— Один билет до Читы.

Народу было немного, наверное, поэтому Олег резко бросался всем в глаза тем, что был в черной арестантской робе. На улицу идти не хотелось, он еще не согрелся, но и сидеть в зале, когда на тебя глазеют то ли с интересом, то ли с опаской, он не стал. Выйдя на перрон, Святой направился к торгашке, которая примостила рядом с лавочкой, на которой сидела, ящик, накрытый клеенкой. Сверху стоял небольшой эмалированный таз с пирожками. Купив у нее бутылку водки за пятнадцать рублей и пару малосольных огурцов, Олег пошел в кусты акации, густо облепившие здание вокзала. Стакана не было, пил из горлышка. Огненная вода, неслышно булькая, обожгла душу. Закусывал бабушкиными огурцами и, быстро согреваясь, он представлял, как завтра увидит улицу и дом, где вырос, соседских пацанов, с которыми играл в лапту, лазил по чужим огородам и учился в одной школе. Обнимет родителей, брата и просто спокойно выспится, не боясь, что в шесть утра его поднимет громогласное зоновское радио.

Увидев спешащих из здания вокзала людей и поняв, что, видимо, сейчас подойдет поезд. Святой отхлебнул из бутылки и, швырнув ее в сторону, вышел на слабо освещенный перрон. Через несколько минут пассажиры громко стучали в двери вагонных тамбуров. Была глубокая ночь, и спавшие проводники не спешили открывать двери. Взявшись одной рукой за поручень, Олег подпрыгнул и, второй рукой ухватившись за ручку вагонной двери, толкнул ее, она легко открылась. Забросив тело в тамбур, Святой высунулся на улицу, и громко свистнул. Увидев, что пассажиры заметили его и побежали к распахнутой двери, он, слегка пошатываясь, побрел в вагон.

Отдать билет было некому. Поболтавшись в поисках проводника минут пять, Олег нашел свободную полку и, бросив на нее вместо подушки свернутый матрас, улегся. Надо было бы кемарнуть, но уснуть он боялся, почему — то казалось, что может очнуться от этой прекрасной яви опять где-нибудь в вонючем бараке. Покачивая вагон, стучали на стыках колеса. Пьяно ухмыляясь, Олег вспоминал другой поезд, уносящий его от родного дома четырнадцатилетним пацаном. Матовые окна, серые решетки, стриженые головы, лай овчарок конвоя и щемящее чувство одиночества в душном столыпинском вагоне, до отказа набитом арестантами.

Тихо разговаривая, пассажиры укладывались спать. За перегородкой слабо захныкал ребенок, заставивший Святого отвлечься от воспоминаний, он встал и, стараясь не шуметь, стал пробираться в тамбур. Проходя мимо служебного купе и услыхав там голоса, Олег постучал в дверь.

— Заходи, — молодой белобрысый паренек с растрепанной прической приветливо приглашал Святого войти.

— Пузырь не продашь? — Олег полез в карман.

— Падай, бухать будем, а деньги спрячь, не надо, — паренек поставил на столик еще один стакан и, наливая в него водку, пояснил, — Серега жениться надумал. Вот пропиваем его.

— Серега — это я, — подтвердил, широко улыбаясь, второй парень. — А ты за что пить будешь?

— А я, братцы, за жизнь новую. Три часа назад из кадушки вылез. — Святой изобразил пальцами рук решетку.

— За это можно, — белобрысый поднял свой стакан — далеко едешь?

— До Читы — Олег подал ему билет.

— В девять прикатим. Давайте дернем — Серега взял стакан и подал его Святому.

Приятно и спокойно было Олегу разговаривать о всякой чепухе с этими парнями, которые не лезли к нему с расспросами о его тюремной жизни. Приятели о чем — то болтали, захмелевший Святой привалился боком в угол купе и задремал.

Снилась малолетка — в ментовской кондейке голосом Кобзона надрывался транзистор: «Это время звучит — БАМ, на просторах глухих — БАМ и седая тайга покоряется нам». На решке чирикали воробьи.

— Вот блядство, июль на улице, а у тебя чирей на шее, — матерился Весна — сейчас мы его, суку, выдавим на свет божий.

Он снял с себя рваную куртку с надписью на рукаве «Штрафной изолятор» и накинул грязный уголок материи на чирей.

— Держи глаза, Олега, а то выскочат.

— Все тебе хаханьки, — беззлобно огрызнулся Святой, — давай, урод, дави, как будто это не мой горб, а твой злейший врага.

Последние аккорды песни он уже не слышал, Паха даванул на совесть…