В передней было веселее. Петрушка, сидя на длинной зе­леной скамейке, толковал Фильке, лакею в тиковой курт­ке, как цветут орехи и отчего на орехах бывает цвет двух родов.

- Э, Петрушка, надуваешь!- протяжно говорил Филька, нюхая табак из тавлинки.

- Придет весна - посмотри сам.

- Разве посмотрю, а так не поверю, и ты не верь книгам: там, я думаю, все написано такое!..- Филька махнул рукою.

- Им нельзя иначе цвесть.

- Так, конечно, орехи, не бойсь, у тебя спрашивают?

- Не спрашивают; а это оттого...

- Хе-хе-хе! от чего?

- Оттого... послушай, Филька, что это за барышня пере­шла через комнату?

- Вот тебе и грамотный! знает, отчего орехи цветут на двое, коли-то еще цветут, а нашего брата называют ба­рышнею! Это, брат, Машка, горничная нашей барышни.

- Полно, Филька! кто она?

- Я не грамотей, надувать не умею, сказал раз, и правда, не диво, что ты ее первый раз видишь: она шесть лет учи­лась около моря в Аддестах у мамзели убирать головы, знаешь, разными цацками; вот как наша барышня на поре замуж, так и выписали Машку для уборов: вот уже другая неделя, как она приехала, да какая, брат, бойкая, и книги читает по-твоему, и день в день ситцевое платье носит, а на нашего брата и смотреть не хочет; на что приказчик Потапыч - человек и почетный и грамотный, третьего дня подошел к ней и начал заигрывать - она хвать его по ру­кам. "У вас,- говорит,- седина в голове, а не умеете об­ращаться с девушками", засмеялась ему под нос и убежала. "Тю-тю,- сказал Потапыч,- для нее судовой паныч растет! Бросьте ее, хлопцы, вишь какая бучная!.." А мы так и пока­тились по земле от смеха. Вот что, ей-богу!.. Этакая! А сама не больше, как дочь нашего коновала Ивана. О чем ты за­думался?

- Ничего, так; а какая хорошенькая эта Маша!

- Да, нечистый ее не взял; сухопара немного.

Маша была очень хороша: ей было 17 лет. Высокий, стройный рост давал ей какую-то особенную величавость; черные волосы украшены алою махровою маковкою; смуг­лое лицо, оттененное легким румянцем,- признак чистой украинской крови. Длинные, пушистые ресницы, большие голубые глаза, легкая походка, даже самый покрой платья, отличный от здешнего,- все очаровывало Петрушку... При первом взгляде на Машу он затрепетал от удовольствия; какое-то тревожное и вместе приятное чувство запало в грудь его.

Люди много толкуют о сочувствии душ; я мало верю лю­дям, но в этом случае вполовину соглашаюсь.

Когда Петрушка и Филька разговаривали, дюжая дворо­вая девка внесла в переднюю коробку яблок. Минуты че­рез две вышла Маша, подошла к коробке и, не смотря ни на кого, сказала:

- Снеси, Дунька, эти яблоки в девичью, барыня приказа­ла сосчитать их.

- А позвольте узнать, какие это яблоки, кислые или слад­кие?- спросил Петрушка, подойдя к коробке, да и покрас­нел, сам не зная чего.

- Не знаю,- отвечала Маша, посмотрела на Петрушку и сама покраснела еще более Петрушки, взяла из коробки яблоко и начала вертеть его в руках.

- Его можно попробовать,- сказал Петрушка,- вот пре­красный ножик.

Петрушка вынул из кармана складной охотничий нож своего барина и подал его Маше.

Маша разрезала яблоко и отдала половину его, вместе с ножом, Петрушке.

- А какой это удивительный нож!- заметил Петрушка.- Это у нас, в России, в Туле такие великие мастера.

- Да,- отвечала Маша.

- Вот, видите, точно немецкий складной, и как умно все придумано: один большой нож - видите?- один маленький, вот пробцер, огниво, гвоздь - чистить трубку, и уховертка.- Говоря это, Петрушка раскрывал нож и показывал каждую штуку особенно.

- Спрячь-ка, приятель, свой нож,- сказал Филька,- а вы с яблоками проваливайте: застанет старая барыня, что вы едите фрукты, надает вам тумаков и мне, как свидетелю, достанется. Слышь? Идут?

Девушки ушли в боковую дверь; в переднюю вошел Мед­ведев и приказал подавать лошадей.

Так началось знакомство Петрушки с Машею, а если хо­тите - и любовь их.

С этих пор всякий раз, когда приезжал Медведев к Фер­намбуковым, Маша всегда находила какой-нибудь предлог прийти в переднюю. Петрушка, с своей стороны, всегда имел что-нибудь любопытное передать Маше; ма­ло-помалу, они до того познакомились, что Петрушка на­чал привозить Маше из господской библиотеки романы: "Природа и любовь" Лафонтена, "Алексис, или Домик в ле­су" Дюкре-Дюминиля и другие, подобные.

Заметили ли вы, господа, что, пируя на свадьбе, холо­стые люди и девушки бывают как-то особенно настроены. Они откровеннее, мечтательнее, решительнее, разговор­чивее, доверчивее... Право! Музыка ли располагает к этому человеческие сердца, или веселые, счастливые лица но­вобрачных, или яркое освещение - не знаю, но уверяю вас, что мое замечание справедливо.

На свадьбе у Чурбинского пир приходил к концу. Музыка играла мазурку. Юлиан Астафьевич танцевал в первой па­ре с своею супругою, далее Макар Петрович с Еленою Пав­ловною, еще Василий Александрович с Александрою Ива­новною и еще много, много пар. Можете представить, как было весело!

Лакеи и горничные приехавших господ столпились у дверей залы и с изумлением смотрели, как уездный учи­тель математики, приглашенный на свадьбу ради велико­го искусства и знания танцевального дела, изогнув дан­ную ему богом обыкновенную человеческую фигуру в иноземную букву S, отчаянно носился по зале из угла в угол; правою рукою поддерживал он за кончики пальцев огромную даму, а в левой держал за уголок белый носовой платок, который, как флюгер, шумел, кружился, плясал в воздухе и летел за своим господином, точно хвост за коме­тою. Зрелище диковинное и не для одних лакеев.

Маши не было в толпе любопытных зрителей. Петрушка и прежде видел эти танцы, потому он и не тискался вперед; закинул за спину руки и стал почти у самой двери, ведущей в сени. Вдруг ему послышалось, будто за ним отворяется дверь; он взглянул - нет никого; через минуту кто-то дернул его сзади за сюртук: оглянулся - опять ни­кого; немного погодя чья-то нежная ручка робко пожала его руку. В секунду Петрушка был за дверью, в больших темных сенях - ему навстречу какая-то женщина броси­лась на него и обвила жаркими руками.

- Это ты, Маша?

- Я, Петруша!

- Я не верю сам себе - это ты, моя ненаглядная! Что с то­бою? Ты плачешь?

- Грустно мне, Петруша: они пляшут, веселятся, а мне грустно, грустно... так и хочется заплакать... да все хочется говорить с тобою: кажется, все и отляжет от сердца от твоих речей. Как я люблю тебя, Петруша! Смейся надо мною, а я давно хотела тебе сказать это...

Петруша отвечал длинным поцелуем.

- Ах, Петруша, как ты хорош! Я сегодня все на тебя смот­рела, пока начали надо мною смеяться. Дунька такая злая! "Посмотрите,- говорит,- Марья Ивановна и на панов не смотрит, как в танцах прохлаждаются, да все на Петрушку, и глаз с него не спустит". А я себе думаю: Петрушка стоит того, и нарочно хотела на тебя поглядеть, да так стало со­вестно; ушла в девичью и оттуда в щелку все на тебя смот­рела. Ты лучше всех!

- Я давно люблю тебя, да сказать боялся: ты такая бы­страя, кажется, сразу на смех и подымешь.

- Грех тебе говорить это, Петруша, не бойся меня, что я быстрая! Сова тиха, да птиц душит, а ласточка целый день летает да щебечет, только хвалит бога, зла никому не де­лает. Скажи мне еще раз, что ты меня любишь, мне так ве­село слушать... от радости, кажется, не доживу до утра.

- Люблю, люблю, моя радость!.. а я все не верил, что ты меня любишь, хоть Филька и божился...- Вздумаю было те­бе сказать так что-нибудь стороною, да вспомню, как ты насмеялась над приказчиком, и язык онемеет.

- Бог с тобою! То приказчик, седой дурень, а то ты - мой ясочка, с тобой и жить и умереть готова...

- Послушай, завтра же, если хочешь, я скажу своему бари­ну, нас перевенчают - и будем жить счастливо.